Океан Безмолвия - Катя Миллэй

Джош

Мы прощаемся у ее дома. Через два дня после моего приезда сюда. Через два дня после того, как я узнал правду. Через два дня после того, как вновь обрел ее. Эти два дня я все пытался смириться с мыслью, что снова ее потеряю.

Я планировал уехать завтра, но знаю, что ехать нужно сегодня.

Мы стоим, прислонившись к моей машине, стоим, уткнувшись взглядами в землю, будто она хранит все тайны вселенной. Ее рука сжата в кулак, ногой она вычерчивает круги на земле. Как же мне это ненавистно, напоминает о том, о чем я думать не желаю.

Она сказала родителям, что хотела бы поехать со мной. Им это не понравилось, но они, хорошо зная свою дочь, понимают, что запретами многого не добьются. И все же я намерен ее отговорить.

Я беру ее за обе руки, заставляя встать передо мной: хочу видеть ее лицо, когда буду говорить ей все, что должен сказать. И, может быть, это ошибка: вот я смотрю на нее, у меня мелькает мысль, что Бог, возможно, не так уж сильно меня ненавидит. А потом я остро сознаю, что мы расстаемся, и мне необходимо прикоснуться к ней еще раз. Если это будет наш последний поцелуй, я хочу знать, что он последний. Ладонью провожу по шраму под волосами. Не знаю, кто из нас первым сделал шаг, но ее губы на моих губах, мои руки в ее волосах, и мы пылко целуемся, вкладывая в свой поцелуй сожаление и отчаяние стольких дней, что не сосчитать. Она вдавливается в меня всем телом, а я так крепко обнимаю ее, словно пытаюсь впитать ее в себя одной только силой воли.

Но не могу, и, когда мы останавливаемся, я прижимаюсь лбом к ее лбу и начинаю прощаться.

Я знаю, что, если не скажу это сейчас, может, вообще не скажу, и просто останусь до завтра, допустив, чтобы она убедила себя, что ей нужно ехать со мной. И себя уверю, что так и надо.

— Я уезжаю, — говорю я и жду.

— Хочешь, я поеду с тобой? — спрашивает она так тихо, будто не желает, чтоб я это слышал.

— Хочу, — честно отвечаю я, хоть это и идет вразрез со всем, что я намерен сказать дальше. — Но ты не должна ехать.

Она кивает. Наверно, тоже размышляла об этом и понимает, что я прав. Но, думаю, как и я, не хочет это признавать.

Она показала мне те свои снимки, заставила прочитать свои записи, и теперь мне известно все, что известно ей. Но я не знаю, как ей помочь. Не понимаю, как она жила с этим каждый божий день и не тронулась рассудком.

— Ты должна остаться здесь и попытаться… ну, не знаю… прийти в себя. Дурацкая фраза. — Конечно дурацкая. А какая не дурацкая? Поправиться? Выздороветь? Все наладить? Как будто у нее сломана нога. Или как будто она слесарь. И я понимаю, что с моей стороны это, конечно, сволочизм, но в душе я уверен, что как только она поправится, выздоровеет, все наладит, возможно, я ей больше не понадоблюсь. Возможно, она так сильно изменится, что мы вообще перестанем друг друга понимать, как раньше. И вот тогда наше расставание уже будет не временным.

Если б не эта трагедия, она так бы и жила в своем Брайтоне — прекрасная, талантливая, недосягаемая. А я — сволочь, потому что, зная о том, что с ней случилось, не могу об этом сожалеть. Ибо сожалеть об этом — значит сожалеть о том, что я с ней познакомился. А разве об этом я могу сожалеть?

Мы оба в душе всегда знали, что, не будь каждый из нас покалечен судьбой, мы никогда не были бы вместе. У каждого из нас есть свой негативный жизненный опыт, это нас и связало. И, возможно, когда она немного оправится от своих горестей, окажется, что меня ей недостаточно. Может быть, тогда она захочет быть с кем-то, чья жизнь не столь трагична, как ее. И это буду не я.

Размышляя в таком духе, я хочу отмотать время назад, вернуться к началу нашего разговора и сказать: да. Да, поедем со мной. Мы будем играть в семью, печь печенье, мастерить стулья, и все у нас будет замечательно. Но раз уж я начал, отступать некуда; придется идти до конца.

— То, что я сейчас скажу, возможно, тебе не понравится. Я не красноречив, и не исключено, что моя речь покажется тебе бессвязным бредом, но ты не перебивай, ладно? Выслушай, пожалуйста.