Как жить богом - Михаил Востриков

жестоком как голодная смерть. Он совсем уже собирается развернуться на сто восемьдесят (тем более, что природа, а точнее — проклятая аденома, уже напоминает, что «пора вернуться в хазу, к родному унитазу»), но задерживается обнаружив за углом видимо в районе той самой штаб-квартиры, о которой говорил закаканец-Вадим, небольшую но вообще-то не типичную здесь толпу обывателей, запрудившую все пространство тротуара и даже разлившуюся отчасти на мостовую.

Блестящие крыши «Мерседесов» плавают в этой толпе как островки в половодье. Что-то там происходит. Митинг какой-то. А вернее сказать — встреча с кандидатом в губернаторы.

Нет ни одной связной мысли в голове и никаких ясно осознаваемых или хотя бы на что-то знакомое похожих желаний. Физиология. Транс. Ноги идут сами собой, а в голове крутится несвязица, изрекаемая отвратительно бархатным голосом:

«…Сегодня мы с вами начали позже, а потому надлежит нам закончить раньше…».

СЦЕНА 17/7

Ненависть

У него всегда было великолепное зрение. Он как легендарная мамаша Тихо Браге видит простым глазом фазы Венеры и способен кучно посадить все пять пуль в «восьмерку» точно на одиннадцать часов.

Ненависть вспыхивает и принимается расти в нем как гнойная опухоль. Безболезненно но быстро. Ее уже порядочно накопилось за последние полгода, но до этого момента она живет в нем тихо, безобидная и безопасная, как застарелая скука. А сейчас пробуждается и принимается пожирать пространство души, и пульсирует там, выдираясь на волю, зеленовато-желтая, ядовитая и опасная, как боевой хлор. Она душит. Хочется кричать, а она застревает в горле — не даёт дышать и жить.

Хочется вонзить ее в это белое, холеное, тренированное, вечно здоровое тело, как белая кобра вонзает кривые зубы свои, чтобы ворваться в жертву ядом. Убить. Смутно он помнит и понимает, что — опасно. Вокруг слишком много народу. Охранники с сумрачно-напряженными лицами шарят глазами, а один уже уставился и смотрит в упор, старея лицом, уже приготовившись, уже целясь… Это не остановило бы его. Его и выстрел в горло не остановил бы сейчас, наверное, — подступает, вздувается, напрягается, готовится взорваться, прорваться, вспыхнуть, словно чудовищный, противоестественный, сверхъестественный оргазм… вот сейчас — вылетит ядовито-желтым, удушающим, выжигающим, стометровым языком… еще немного… вот сейчас… нельзя, нельзя, опасно, двое уже смотрят…

СЦЕНА 17/8

И тут вдруг подступает снизу, схватывает мгновенно и остро (у врачей это называется — «императивный позыв»), и ненависть мгновенно поникает, растворяеятся обессиленно, уходит на дно, уходит в ничто, а ноги — опять же сами собой — несут его прочь, домой, скорее, еще скорее. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не замечает. Охранники — да, замечают, явно что-то заподозривают, хотя, конечно, так и не понимают что к чему, а барин этот демократический даже и не чувствует ничего. Глухарь на току…

Вернуться, думает он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знает что не вернется. Сегодня — нет. Завтра. Потом. Он вспоминает что говорил давеча Вадим и хихикает: не отломится тебе ничего, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты — знай себе надейся, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни — горестное разочарование, а не $25 тыс.

Ибо сказано, разочарование есть горестное дитя надежды.

Сюжет 18. Тенгиз, психократ

СЦЕНА 18/1

Ядозуб

Телефон Ядозуба звонит неожиданно громко. Потому что неожиданно. Семь часов. Кто бы это мог быть? «Полковнику никто не звонит…». Оказывается, Тенгиз. Психократ. Он побаивается Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следует держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит.

— Олгой-Хорхой? Приветствую тебя.

— А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?

— Не дождешься, Олгоша. Он же — Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?

— Сегодня видел. Отвратительное зрелище.

— Значит, ты в курсе?

— В курсе чего именно?

— В курсе его проблем и предложений?

— Да. К сожалению. Всю жилетку он мне своими соплями залепил.

— Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов.

— Кто это — «мы»?

— Драбанты. Деды. Все.

— А я здесь при чем?

— Не п_зди, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня — Димка, завтра — ты.

— Это, ты не… это самое. Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.

— Уверяю тебя, стали бы.

— Да вы же все меня терпеть ненавидите!

— Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный. Это, блин, верно, но ты — один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить.

Проще было не спорить. Проще было соглашаться, а потом делать по-своему.

— Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что — пятница?

— Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.

— Я подумаю.

— И не п_зди!

— Постараюсь. А ты — живи. Если получится.

— Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься!

СЮЖЕТ 18/2

Ольга

Тенгиз кладёт трубку на рычаг осторожно, словно она тончайшего фарфора, и шумно выдыхает через нос.

— Жуткий тип, — говорит он.

— Придет? — спрашивает Ольга.

— Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что может быть и придет.

— А ты его разве не побаиваешься? — она внимательно разглядывает себя в зеркале, будто видит впервые после долгого перерыва.

— Есть немного.

— Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.

— Да. Но внешность обманчива, как сказал ёж, слезая с сапожной щетки.

— Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?

— Он замечательно умеет ненавидеть.

— Значит, ваш Сэнсей и ненависти учит тоже?

— Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.

— Как-это-как-это?

— Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже — стена. Каменная. А Сэнсей говорит: — Вот дверь, отворяй и проходи.

— Ну?

— И человек проходит.

— А как же ненависть?

— Он вошел не в ту дверь. Это ошибка.

— Сэнсей ошибается?

— Да. И не так уж редко. Он дал Гришке «Американскую трагедию», а Гришка вместо этого прочел «Путешествие на край ночи».

— Не понимаю.

— А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, понимает? Хрена с два.

— Ты можешь без крепких выражений?

—