Постижение военного искусства - Александр Андреевич Свечин

управления, начиная со штабов дивизий и выше. Из 31 прусского генерала, находившихся при армии в день сражения под Йеной (1806 г.), было ранено и убито, кажется, 17. А после боев у Воли Шидловской, Боржимова и прочих наша ставка получила в январе 1915 г. подсчет семидесяти тысяч убитых и раненых солдат и молодых офицеров; на эту внушительную статистику один из наших ответственных руководителей с досадой реагировал замечанием: “и нет ни одного раненого генерала”.

Я отнюдь не держусь каких-либо кровожадных взглядов по отношению к высшему командному составу; но мое внимание привлекло то новое явление, что высшие начальники уже не пользуются своим зрением не только в целях управления в бою, но и в целях своего тактического самообразования. Великие мастера в тактике, маршалы Наполеона, двадцать лет путешествовали по полям сражений, находились в полосе не далее тысячи шагов от неприятельского фронта, непосредственно наблюдали явления и кризисы боя, учились и делали заключения. Известная мысль о том, что “мул Евгения Савойского проделал двадцать походов и ничему не научился”, относилась только к стратегическому искусству; в тактике же нужно было быть слепым или вовсе лишенным способности рассуждать, чтобы, охватывая глазом все перипетии боя, не научиться сколько-нибудь рационально использовать боевые усилия войск. В настоящее время мул Евгения Савойского очень отчетливо рисуется нам и в тактике. Мы злоупотребляем выражением “фронт”. Быть на фронте — это иногда означает не приближаться к противнику ближе нескольких десятков верст. Тактики теперь играют, “не глядя на доску”, как говорят шахматисты.

Это явление — отрыв штабного аппарата от боя — впервые проявилось в русско-японской войне. Тогда молодежь — и я в том числе — зло издевались над боевыми наградами работникам штабных аппаратов за “Шахэ”, т.е. за то, что другие дрались в каком-то уголке сражения на р. Шахе. Но драма заключается совершенно не в том или ином распределении наград, а в том, что наша тактическая бюрократия потеряла контакт с боевым опытом. Еще под Севастополем и Плевной тяжелые ошибки в бою могли нас чему-то научить; а в XX веке мы тактически слепли. Наша солдатская масса представляет серое крестьянское море. Молодые командиры, Тушины, прапорщики, краскомы — это дети, это поколение, лишенное какого-либо тактического авторитета. Строевые части до сего времени меньше всего напоминали ячейки военно-научного общества. Инстинктивно фронт стремился приспособиться к новым условиям боя, но какой-либо тактической дискуссии на фронте не велось; если находили новые, удачные приемы, то они оставались достоянием полка. Обобщений не делалось; никто, пользуясь удивительным изобретением Гутенберга, не пытался размножить отчета о нем.

Паразит неспособен извлекать соков из неорганических веществ и живет из вторых рук, соками других органических образований; паразиту необходимо другое живое существо, которое выполнило бы предварительно какую-то черную работу для его питания. В XX веке наша старая армия представляла тактического паразита. После русско-японской войны мы, казалось, располагали самым богатым тактическим опытом, наша армия являлась единственной европейской армией, участвовавшей в современной войне. Результаты? Итоги? Вернувшаяся с полей Маньчжурии тактическая бюрократия могла похвастаться столь скудным уловом в области тактики, что наши профессора — Беляев, Головин — могли из наших неудач почерпнуть только решимость отправиться на школьную скамейку в Париж.

Глубоко драматична история нашей тактики за последние двадцать лет; изучение маньчжурского опыта по переводам с немецкого, отказ от всякой самостоятельности тактического мышления, потеря способности к оригинальным оценкам новых явлений, потребность утверждать, что высказанная тактическая мысль представляет лишь пересказ учения западноевропейского авторитета; стремление подражать соседям даже во внешнем виде военно-научных трудов — в шрифтах, схемах, сокращениях слов; рекорд был побит сочинителем, выписавшим из Германии для обложки своего труда бумагу цвета танго, которую облюбовало для своих изданий берлинское военное издательство Митлера. Уже в 1911 г. я констатировал в докладе в петроградском обществе ревнителей знаний новое призвание варягов — вид “штунды” в военном мышлении...

В мировой войне в поездах-банях, позади русского фронта, люди с высшим образованием раздавали мочалу и мыло, а фронт оставался темным и безграмотным. Бюрократический армейский аппарат мог командовать, но он был бессилен отдать себе действительный отчет в том, что реально происходит на полях сражений. Потребность в новой тактике сознавалась; как могли удовлетворить ее высокие штабы, отрезанные от безмолвного фронта, и расстоянием в несколько сот верст, и непосильной преградой даже для современных технических средств связи — несколькими бюрократическими инстанциями? Что может быть обширнее тех технических экспериментов, которые происходили на русском фронте в 1914, 1915 и 1916 гг.? Но неспособные уяснить себе факты, бессильные произвести самостоятельную оценку, мы были вынуждены обратиться к военно-научному импорту через Мурман. В 1916 г. мы ввозили из Франции не только автомобили, аэропланы, пушки, но и тактические инструкции. При совершенно различных условиях на русском и французском фронтах, мы ориентировались через полгода в том, что делалось на французском фронте; в 1916 г. наша переводная официальная литература пропагандировала французские взгляды 1915 года, уже отброшенные во Франции, как не выдержавшие боевого испытания и не стоящие на уровне требований техники.

Тактический эксперимент отличается не только тем, что его нельзя воспроизвести, но и тем, что он пожирает тех участников опыта, которые могли бы дать самые ценные показания. Фронт естественно лишается “отцов”, своего кадрового состава младших начальников; частью они втягиваются аппаратом управления и тылом; другая же часть “отцов” в течение первых же месяцев войны находит случай изобразить мишень и открыть путь следующему поколению. Война, в особенности в русских условиях, имеет определенную тенденцию перейти в крестовый поход “детей”.

Кадровый состав много лучше сохраняется в артиллерии, которая подвергается в бою несравненно меньшей опасности, чем пехота; командир батареи на войне оставался кадровым офицером, принадлежащим к старшему поколению бойцов, и извлекал в бою наибольший опыт. Мы можем констатировать, что благодаря этому обстоятельству наша полевая артиллерия сумела многому научиться в Маньчжурии и сохраняла возможность самостоятельно совершенствоваться и в мировую войну.

В пехоте военно-образованными лицами, пригодными к тому, чтобы оценить и обобщить поученный опыт, были, в некоторой своей части, командиры полков. В русско-японскую войну полками командовали такие известные писатели, как А.М. Зайончковский и Е.И. Мартынов. В числе других и пишущий эти строки в течение 17 месяцев мировой войны командовал полком, и какое-то концентрированное боевое счастье сопутствовало мне. Но прорвать безмолвие фронта нам не было суждено. На протяжении 25 лет моей писательской деятельности эти полтора года