Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Поезд бежал сквозь предутренний туман, предвещающий жаркий день. С полей тянуло росной, пахнущей травами прохладой, и паровозный дым, пронизанный искрами, низко стлался по земле, смешиваясь с рваными клочьями тумана. Поезд приближался к фронту. Друзья перебрались в теплушку, где было просторно и новые люди вели старые споры, именуя всякого защитника войны кадетом.

Люди очень изумились, узнав, что богатырь сопровождает на фронт своего дружка, которого по забывчивости то и дело величал «их благородие».

Когда утомленный Родион заснул, подложив под голову вещевой мешок, силач накрыл его шинелью и тихо поведал солдатам, кто такой их благородие подпоручик Аникеев-Шуйский.

— Даром, скажу, братцы, молод, а все претерпел, все превзошел. Был распят и воскрес. Истинная правда, вот крест — святая икона. — Оглянулся на спящего друга и понизил голос. — Гоняли его царские фарисеи по тюрьмам, на цепь сажали, на хлеб на воду. Приручить старались и оседлать. И чего только с ним не делали? В ярмо загоняли, с песком протирали, холостым зарядом расстреливали. Все стерпел. Эх, дела — лихая сума. Сумасшедшим объявили — не помогло, дезертиром назвали — не сдается. А он, между прочим, на фронте ранен был и контужен. Его тогда подкупить удумали — произвели и солдатского «егория» дали. Сосватали губернаторскую дочку Лизаньку. А он ни в какую, не хотит отречься от народа. Его тогда сам государь-анпиратор Николашка самолично приказал разжаловать, судить и хомуток ему на шею накинуть. А он стоит на своем. «Я сам, говорит, происхождение имею с рабочей слободы Пососухи, сам я последнего солдатского сословия человек, за рабочий люд, за мужика бился и насмерть биться буду, покуда не придем в страну добра и справедливости…»

Было тихо, лишь мерцали искры цигарок.

— А что это за сторона такая добра и справедливости? — спросил бородатый Чернодворов.

— Досконально сказать не могу, — ответствовал Филимон. — Не обучен. Но мое такое понятие — это вроде земли обетованной для всех бедных, сирых и утомленных неправедностью. Как бы сказать, ежели соответственно настоящему времени, то все там будет наоборот. А для примерной ясности скажу: рабочий, заместо буржуя будет, мужик заместо помещика, а солдат заместо генерала.

— Ой ты, мамоньки! — воскликнул какой-то солдат обалдело.

— А вы не смейтесь, братцы! — сказал Филимон строго.

Никто и не думал смеяться, а Чернодворов даже обиделся:

— А чего тут смешного? За три года солдат воевать научился хоть куда, почитай не хуже другого офицера.

— То-то, — согласился Филимон. — А про их благородие на ушко шепну, смотри не выдавай, — иного генерала за пояс заткнет. Потому — они полководец. — И с неудержимым восхищением начал рассказывать про подвиги своего великого друга, а заодно, разумеется, и про свои собственные. Вдруг осекся, потупил взор и смиренно добавил: — Я что? Я человек при нем, вроде солдатский послушник при игумене. И не разлить нас водой, и огнем не разлучить. — Он устремил свои светлые глаза, полные обожания, на Родиона, который совсем по-детски посапывал во сне.

Заснул Родион Аникеев безвестным рядовым, проснулся солдатским вожаком. Он сразу почуял, кому обязан своим разоблачением. Но и солдаты, видимо, понимали, что неспроста этот беглый подпоручик сделался рядовым и что это для начальства должно остаться тайной.

А Чернодворов, улучив минутку, сказал ему:

— Возьми ты нас под свое покровительство, твое благородие! Уважь!

И вот Родион Аникеев пришел на фронт, окруженный таинственной и пленительной молвой.

Встреча с прошлым

Может быть, молва о беглом подпоручике понемногу и заглохла, если бы Родион, того не желая, сам не подбрасывал хворосту в костер, разведенный Филимоном. Он сохранил бесстрашие младенца, который попросту не понимает опасности.

— И что ты, твое благородие, в самый огонь лезешь, — выговаривал ему Филимон. — За тобой недоглядишь, ты черт те куда махнешь. А по мне бы, и вовсе не драться. Что хорошего — стреляй-пуляй, ну ее к бесу, войну.

Фронт беспрерывно митинговал. Родион не любил публичных выступлений, зато с удовольствием разговаривал с солдатами за костром, в окопе, даже в секрете, писал им письма. Ему легко давались письма, потому что каждая строка обращена была к Анне. Иной солдат, растроганный и умиленный, говорил Родиону: «Ох и пишешь, браток, за сердце хватает. Только мою не Анютой звать, а Маланьей. Поправь, мил человек, будь ласков».

Однажды к нему подошел солдат с пестрым лицом, заросшим кустиками волос, чередовавшимися с голыми плешинами.

— Письма пишешь? — сказал он, быстро моргая глазами, точно старался скрыть их тайное выражение и настороженный блеск. — Может, и мне черкнешь?

— Отчего же? А кому написать?

— Сожительнице. — Он хихикнул и вытер с губ набежавшую слюну.

Родион исполнил его просьбу, но солдат забраковал письмо:

— Нам так не годится. Больно жалостливо. Она при номерах живет и за три года почитай троих ребеночков заимела. Потому сука. А начнет выражаться на все пять этажей, небо с овчинку покажется, мужика оконфузит. — Он продиктовал Родиону письмо каким-то своим витиеватым языком, до того своим, что аккуратный писец не решился изменить в нем ни слова.

Он часто отвлекался, удаляясь в воспоминания, и так, видимо, они были ему приятны, что он словно хмелел.

— Служил в столичном городе половым при номерах «Мадьридь», — рассказывал он доверительно. — Иные шутники называли их «мать твою едри». — Он коротко и и неестественно хихикнул. — Работа лошадиная — от зари до зари. Только и знаешь — чего изволите-с да мерси-с. Недаром шестеркой прозвали. Номера второразрядные, для купчишек — помельче которые, для студентов. Случалось, и офицерик шальной заскочит, все больше из ремонтёров. Опять же, ежели девка потребна гостю на время или на ночь, — тоже наша забота. Завсегда при номерах пяток бабцов ходило. Заведение все-таки. Ясно, процент был. Ну, от гостя чего останется, тоже перепадет тебе — рюмашка с романеей или мускателем. Про чаевые не говорю, само собой — с того живем. От хозяина жить будешь — ноги протянешь. Да он и сам норовит с тебя содрать, кровопийца. Ну ничего, не жалимся, жили — не тужили. Иной, конечно, не прочь от гостя поживиться, даже бамажник свистнуть, но мы — ни-ни. Рыск большой. Очухается, такой шухер подымет, хоть покойников выноси. Я и девок так муштровал: бамажник не трожь, не дай бог — засудят. Глазенапа там запустить, пошарить — это можно, маленькую какую ассыгнацию в чулок или за лифчик сунуть — тоже можно. Доходы, ясно, пополам. Девки уважали меня и потчевали, какая чем способна. «Потому, говорят, Маркел не свистнет, на мели сидеть будешь». Иная паскуда в