Исповедь - Леонид Левин

— Стоп! Давай назад! Я забыл взять у нее документы.

— Как же я здесь развернусь? Прийдется объехать весь двор заново.

Пока он начнет разворачиваться время будет потеряно и девушка исчезнет, а я не знаю ее квартиры, да и не уверен, что точно запомнил один из многих одинаковых подъездов, значит, день действительно пропал зря.

— Жди, — Сунул водиле четвертак, открыл дверь и выскочил под дождь, рванувшись сквозь струны воды за незнакомой девушкой в черной морской форме и смешном берете с огромным золотым крабом на голове…

Морячка, прикрывая полой кителя папку бежала мне навстречу, крича что-то. Неожиданно обрушился шквал дождя и ветра, заглушивший голос, согнувший ее фигуру, унесший с головы берет. Скользя по асфальту навстречу друг другу, мы преодолели каждый свою часть пути и, пытаясь удержатся на ногах, елозя подошвами по скользкой траве, падая, соединились в неожиданном объятии.

Ее лицо казалось покрыто дождевой пудрой. Залитые водой очки, смешно и нелепо слезли на нос. Волосы превратились в облепившие шею косицы-сосульки. Полураскрытый рот, влажные губы… Не знаю почему, но неожиданно притянул к себе ее мокрое лицо и поцеловал губы, щеки, шею…

— Вот Ваша папка, здесь все, что я смогла выяснить.

— Спасибо.

— Отпустите такси. Отпустите меня тоже, документы промокнут и превратятся в бумажную кашу. Пойдем домой. Надо просушить… документы и… Вас.

Оказывается таксист не уехал, а развернувшись, наблюдал теперь через стекло за нашими пируэтами. Махнув рукой я отпустил машину. Разыскали в луже берет и пошли прижавшись плечами к подъезду. Бежать и торопиться уже стало некуда и, вероятно, незачем. Дождь полоскал лица, ветер заносил водяную пыль под одежду, шумел и потрескивал в ветках деревьев, хлопал где-то незакрепленной форточкой…

Преодолев сопротивление массивной двери мы вошли в подъезд и поднялись на второй этаж по широкой чистой лестнице с псевдомраморными ступенями. Дом явно был не из типовых, вероятно построенный в пяти-десятых годах для непростых людей.

— Ведомственный дом. — Развеяла сомнения спутница. — Партийная, советская, военная номенклатурная публика. Живу с родителями. Они сейчас отдыхают, бархатный сезон.

— Отец все сына хотел, моряка, продолжателя семейной морской славы. — Продолжила девушка, открывая один за другим замки обитой гладкой лоснящейся кожей двери, — А сотворил только меня. Морским офицером дочку сделать ну ни как не удалось, вот пришлось стать морячкой… Сухопутной. Бедный мой адмирал.

— Мой отец тоже был моряком. — Машинально брякнул я.

— Ну, положим не моряком, а морским летчиком.

— Это отчим. — Решил раскрыть свою тайну. — Отец погиб. Умер в госпитале от ранений еще до моего рождения. Потом — оказался оболган в газете. Я узнал о родном отце только несколько дней назад, вот и пытаюсь восстановить истину, вернуть ему славу и доброе имя.

— На каком флоте воевал твой отец?

— На Севере. С первого дня.

— На эсминцах?… Подплав?… Тральщики?

— На катерах. Но не на охотниках, на торпедных. На нашей постройки — всегда возвращался, а на большом, лучше вооруженном ленд-лизовском — погиб. Катер оказался не такой маневренный. Его мессера и потопили в отместку за торпедирование подводного рейдера. Отец отослал неопытных ведомых, принял бой… спас юнгу… погиб. Сначала клялись, что никогда не забудут, писали хвалебные статьи в газетах, а недавно такой пасквиль один гад выдал, что мать не выдержала. Свел и ее в могилу, подлец… добил…

— А что собственно произошло, в чем причина?

— Только то, что еврей, что погиб, что убиты все родные и родственники, что некому отстоять его от подлости, грязи и предательства. Матери и отчиму для борьбы не хватило смелости и сил. Думали о себе, своей жизни, карьере, обо мне и моей судьбе. Как они, естественно, понимали все это. Превалировал страх иного рода чем на войне. Страх не перед болью и смертью, а перед позором, унижением, перед реальной возможностью потерять все достигнутое, нажитое и превратиться в изгоя, в ничто, лагерную пыль. Вот и решили, что мертвым уже все равно… Может теперь мне удастся…

— Очень сомневаюсь. — Неожиданно резко повернулась ко мне морячка. — Точнее — совершенно не удастся. Хоть годы не пятидесятые и не шестидесятые. Но толку из этого не будет, а себе жизнь и карьеру, майор, спалишь. Это я тебе могу и без карт предсказать. Архив, конечно, место тихое, но, поверь, именно поэтому знаю и понимаю многое. Вижу кто и что ищет. Кто, что находит. У кого получается, а у кого — нет. Не ты первый, не ты последний.

Дверь наконец открылась и пропустила нас в адмиральскую квартиру. Черная адмиральская шинель висела распятая на тремпеле под фуражкой с золотым крабом. Матово блестел надраенный паркетный пол, тепло светились деревянные панели. Уводили из прихожей на три стороны света зеркального стекла двухстворчатые двери.

— Мой тоже воевал… на Севере, ходил и на катерах. Может знал твоего, но, прости меня и пойми — спрашивать его об этом не собираюсь. И просить о помощи — не советую. Другим он теперь стал. Только навредишь себе. Да ты и так навредишь. Оставим эту тему. Ладно раздевайся — сушиться будем.

Немного позже облаченные в сухие мягкие пушистые банные халаты, мы мирно пили чай заваренный из смеси, позаимственной из адмиральских запасов чаёв, привезенных из чужедальних заморских стран над которыми я пролетал в ночном небе. Букет запахов неведанных ароматов тропиков, жасмина, имбиря, корицы и Бог его знает десятков каких других диковинных трав, даже отдаленно не напоминал жиденькие, отдающие соломой и сеном, грузинские и индийские магазинные чаи. Этот был густой, янтарный, сытный на вкус чай других миров.

Дурачась словно дети, оставшиеся одни дома и дорвавшиеся до сладостей, мы дегустировали варенья разных сортов и годов, сваренные ее матерью. Сначала вишневое, мягко текучее гранатовым сиропом между крупных мясистых потемневших ягод. Следом — малиновое, рубиновое, с редкими целыми, а большей часть развареннными ягодами и россыпью мелких будто щербиночки семян. Потом — ежевичное, кизиловое, крыжевничное с крупными ягодами, начиненными грецкими орехами.

Внезапно девушка отставила чашку, резко встала и подошла ко мне.

— Идем. — Повернулась и вышла из столовой не выключив света, оставив все как есть на столе, не обернувшись, не проверив следую ли за ней.

Выключил свет и пошел следом. В общем-то не был уверен, что должен идти, но пошел ведомый не столь чувством, но доставшимся нам от диких предков инстинктом. Она стояла спиной к двери возле кровати, аккуратно застеленной шотландским, голубым в крупную клетку, пледом.

— Я — некрасивая, правда? — Спросила не оборачиваясь.

— Ты милая и хорошая девушка, а красота… Красота всегда относительна и вторична. Каждая эпоха, каждое поколение, каждый народ создает свои каноны красоты, собственных идолов, кторые свергаются следующими поколениями, у которых новые понятия о красоте и ее эталоны. Пожалуй вечны только мраморные Венеры древних греков в Эрмитаже, но это лишь бездушный холодный мрамор. Купчихи Кустодиева и матроны Рубенса. Кто назовет их сегодня красотками? Современная красота, по моему, на девяносто процентов состоит из косметики. У кого она лучше положена — тот и красив.