Убийственная стрижка - Эллен Байеррум

Глядя на гроб с телом несчастной женщины, Лейси Смитсониан предавалась мрачным мыслям: «О Господи, в жизни не видела стрижки отвратнее. А еще говорят, что от плохой прически не умирают!»

К чести Лейси, нужно добавить, что, едва эта мысль промелькнула в мозгу, мгновенно последовал справедливый упрек: «Ну и стерва же ты, Лейси…»

Но что тут поделать? Причесон в самом деле чистый кошмар!

И жуткая эта прическа была у Энджелы Вудз. Энджи — для друзей в «Стайлиттос», ультрамодном салоне Дюпон-Секл[1], где она еще несколько дней назад работала. В настоящее время Энджела была почетной гостьей, возлегавшей в гробу из полированного клена в морге «Эвергрин»[2]столицы США.

Милое круглое личико двадцатипятилетней Энджи никогда не станет старше. А прическа, естественно, не станет лучше.

Усопшая выглядела умиротворенной, разве что только немного печальной на своем последнем, обитом атласом ложе. Темно-розовое платье из шелкового жаккарда с кружевным воротничком совершенно идиотским образом контрастировало с беспорядочно обкорнанными остатками волос всех цветов радуги, сквозь которые просвечивали островки голого, покрытого ссадинами черепа.

О чем, спрашивается, она думала?!

Не будучи близко знакомой с Энджи, Лейси, однако, знала ее как девушку скромную и вежливую. По словам друзей, Энджи придерживалась убеждения, что хороший стилист способен сделать жизнь каждого человека лучше и светлее. Но никакой перманент, никакая окраска и никакое мелирование больше не помогут Энджи усовершенствовать мир.

Сегодня этот город и не нуждался в помощи. Прекрасная апрельская среда, и солнце, наконец, разогнало тучи, поливавшие дождем улицы последние две недели. На вишневых деревьях взорвались набухшие бутоны: розовая метель на фоне бирюзового неба. В такие дни весна в столице превращается в буйное зеленое празднество, невольно трогающее сердца. Такие дни заставляют вашингтонцев забыть о том, что обычная весна — это унылое, сырое, а чаще промозглое испытание на выносливость, начинающееся с бесконечной мороси и холода, а потом врезающееся в лето: истекающая дождями влажность при тридцатипятиградусной жаре, доводящая до нервных срывов и тупой головной боли.

Тем не менее, каждую весну ОК[3]становится местом вторжения странно и пестро одетых туристов: чинных семейств с однодневными путевками, автобусов, набитых разряженными в полиэстер почтенными прародителями, то бишь бабушками и дедушками, и школьниками в одинаковых кислотных синих с оранжевым майках и бейсболках.

Все милы, трогательны и чертовски надоедливы. Туристы слышат, как бьется сердце весны. Отзываются на бой невидимых барабанов, приказывающих толпиться вокруг Капитолийского холма в ежегодном ритуале, столь же предсказуемом, как возвращение ласточек в Капистрано.

Но по крайней мере орды вооруженных пластиковыми фото- и видеокамерами туристов, сквозь которые Лейси продиралась к кладбищу, могли оценить вашингтонскую весну. У сотен тысяч подслеповатых слабаков, вкалывавших в унылых офисах, вообще не хватало ни времени, ни желания, чтобы увидеть эту самую весну. Да и женщина, лежащая в гробу, больше никогда ею не насладится.

А она, Лейси? Что она сама здесь делает? Но в такой роскошный день лучше быть где угодно, чем торчать за письменным столом в редакции газеты и копаться в стопках пресс-релизов в поисках хоть какой-то темы.

— Ну, что я говорила, Лейси? В жизни не видела более бездарной работы бритвой.

Лейси повернулась и оказалась лицом к лицу с собственной парикмахершей Стеллой Лейк, считавшейся также менеджером «Стайлиттос». Должность требовала определенного имиджа, который Стелле приходилось достойно поддерживать. Поэтому она оделась соответственно случаю: лучшие черные леггинсы с лайкрой, красное кожаное бюстье и черная кожаная куртка-пилот. Для Стеллы наряд был исключительно скромный. И ногти особенно не привлекали внимания: ярко-красный лак с вкраплением крошечных молний. Кожаный ошейник оттенял асимметричный ежик — на этой неделе бордовый, — вызывающе торчавший на идеально круглой башке Стеллы. Для миниатюрной тридцатипятилетней особы с первыми «гусиными лапками» и прокуренным голосом она выглядела странновато, но эффектно. Нужно сказать, что, несмотря на миниатюрность, Стелла ухитрялась выглядеть намного солиднее.

Она буквально творила чудеса всего лишь парой ножниц… с чужими прическами. И все же считала себя своим истинным шедевром. На ее облик влияли луна, или приливы, или просто критические для волос дни, когда прямо-таки необходимо было попробовать что-то новенькое.

— Знаешь, Стелла, честно говоря, сейчас она выглядит, как большинство ваших стилистов. Если не считать проплешин. И ссадин.

— Ничего подобного! Тот, кто это сотворил, не был профессионалом. Кроме того, панк — не ее стиль. Энджи скорее относилась к типу Джиневры, не находишь?

— Джиневры? — переспросила Лейси. Ничего не скажешь, Стелла была королевой стилистического лаконизма.

— Ну… понимаешь… романтик. Длинные волосы, волнистые пряди. Розовое. Энджи любила розовое.

— Розовое?

К розовому у Лейси отношение было сложным. Вообще-то этот цвет ей нравился. Но тут казался неуместным. Вашингтон, ОК, был типично коричнево-серым, бежевым, песочным городом с упором на черное и серое. Парикмахеры и другие творческие личности предпочитали чисто черный либо белый гардероб. Розовое считалось чересчур вызывающим, особенно среди правоверных республиканцев.

Стелла пожала плечами, вскинула брови и вместе с Лейси снова уставилась на Энджи.

На столике у гроба была выставлена фотография Энджи восемь на десять. На снимке у Энджи были длинные светло-золотистые локоны, ниспадавшие до пояса мягкими волнами. Ничего не скажешь, роскошные волосы, о таких поэты слагают стихи, именно те, которые приходят на ум, когда маленькие девочки читают сказку о Рапунцель.

Всего несколько дней назад Лейси в приступе безумия принесла собственные локоны в жертву Стелле, у которой в то время были золотисто-каштановые волосы с роскошным мелированием. Собственно говоря, именно она и подбила Лейси сделать стрижку.

— Ну? Не умрешь, если попробуешь что-то новенькое. Поверь мне, Лейси, вот увидишь, это сработает. Кроме того, в детстве ты, возможно, была блондинкой. Я права?