Голуби в траве. Теплица. Смерть в Риме - Вольфганг Кеппен

и злобное выражение. Они могут стать когда-нибудь депутатами, но прежде их, вероятно, призовут на военную службу. В воображении Кетенхейве ничего не возникло: он не представлял их себе ни в братской могиле, ни безногими инвалидами на самодельных колясках, собирающими подаяние. Сейчас у него не было к ним даже жалости. Его дар предвидения пропал, а чувство сострадания умерло. Подручный пекаря внимательно разглядывал окошечко кассы. Кассирша сидела в своей будке, как восковой бюст в витрине дамского парикмахера. Кассирша была тощая и гордая, на ее губах застыла приторная, как у воскового манекена, улыбка, а ее круто завитые волосы напоминали парик. Подручный пекаря раздумывал, сможет ли он ограбить эту кассиршу. Рубашка у него была расстегнута до пупа, а короткие штаны, в которых он работал в пекарне, едва прикрывали зад. Грудь и голые ноги были запорошены мукой. Он не курил. Не зевал. Глаза его смотрели зорко. Кетенхейве подумал: «Если бы я был девушкой, то пошел бы с тобой на берег». Кетенхейве подумал: «Если бы я был кассиршей, то поостерегся бы».

Ему встречались одинокие люди, в отчаянии бродившие по городу. О чем они думали? От чего страдали? Влекло ли их к плотским наслаждениям? Мучало ли их это? Искали ли они себе пару, чтобы удовлетворить жгущую их похоть? Они все равно не смогут найти себе пары. А возможностей сколько угодно. Мужчины и женщины проходили друг мимо друга, упиваясь воображаемыми картинами, а потом в наемных каморках, в наемных постелях они вспомнят улицу и будут заниматься онанизмом. Некоторые из них охотно бы напились. С удовольствием завели бы какой-нибудь разговор. Они с тоской смотрели в окна ресторанов. Но у них не было денег. Жалованье уже распределено: на квартиру, на стирку, на скудное питание; алименты и пособия тоже распределены; они были рады любой работе, приносящей деньги, которые можно распределять. Они останавливались перед витринами и рассматривали дорогие фотоаппараты. Они прикидывали, что лучше, «лейка» или «контакс», а сами не могли купить даже детского фотоаппаратика. Кетенхейве зашел в винный погребок с отделанными панелью стенами. Там было тихо и уютно, только слишком жарко; Кетенхейве обливался потом. Какой-то старик, сидя за бокалом вина, читал газету. Он читал передовицу под заголовком: одержит ли канцлер победу? Кетенхейве уже читал эту статью и знал, что упомянут в ней как камень на пути канцлера. Кетенхейве — камень преткновения. Он заказал себе арского вина, которое было здесь неплохим. Старик, читая о перспективах канцлера на победу, поглаживал старую таксу, чинно сидевшую рядом с ним на скамейке. У таксы была умная морда, она походила на государственного деятеля. Кетенхейве подумал: «Вот так и я буду когда-нибудь сидеть, старый, одинокий, с единственным другом собакой». Вопрос еще, будет ли у него все это: собака, стакан вина и своя постель где-нибудь в городе.

В погребок вошел священник. С ним вошла маленькая девочка, лет двенадцати, в красных носочках. Священник был высокого роста, могучего телосложения. Он был похож на крестьянина, но с головой ученого. Хорошая голова. Священник протянул девочке карту вин, и она стала робко читать названия. Девочка боялась, что ей придется пить лимонад, но священник спросил ее, не хочет ли она выпить вина. Он заказал для девочки одну восьмую, а для себя четверть литра. Девочка взяла бокал двумя руками и стала пить маленькими осторожными глотками. Священник спросил: «Вкусно?» Девочка ответила: «О-очень!» Кетенхейве подумал: «Не робей, он рад, что ты с ним». Священник достал откуда-то из сутаны газету. Это была итальянская газета — орган Ватикана «Оссерваторе романе». Священник надел очки и стал читать передовицу «Оссерваторе». Кетенхейве подумал: «Газета не хуже других, а может, и лучше». Еще Кетенхейве подумал: «Статья написана хорошо, они гуманисты, умеют думать, защищают из добрых побуждений доброе дело, но „не желают считаться с тем, что можно точно из таких же добрых побуждений защищать прямо противоположное“. Кетенхейве подумал: „Правды нет!“ Он подумал: „А вера есть“. Он задумался: „Верит ли редактор „Оссерваторе“ тому, что написано в его газете? Он священник? Принял ли он духовный сан? Живет ли он в Ватикане?“ Кетенхейве подумал: „Прекрасная у него, должно быть, жизнь, по вечерам, сады, по вечерам прогулка вдоль Тибра“. Он вообразил себя священником, который гуляет по берегу Тибра. На нем чистая сутана и черная шляпа с красной лентой. Кетенхейве — монсеньер. Маленькие девочки делают реверанс и целуют ему руку.

Священник спросил девочку:

— Хочешь газированной воды к вину?

Девочка покачала головой. Она пила неразбавленное вино маленькими глотками, смакуя. Священник сложил газету. Снял очки. Глаза у него были ясные. Лицо спокойное. Не опустошенное. Он пил свое вино, как крестьянин-винодел. Красные носочки висели под столом. Старик гладил свою умную таксу. В зале было тихо. Официантка тоже тихонько сидела за столом. Она читала в иллюстрированном журнале историю с продолжениями: «Я была его любовницей». Кетенхейве подумал: «Вечность». Он подумал: «Оцепенение». Он подумал: «Предательство». Он подумал: «Вера». Он подумал: «Мир обманчив». И еще он подумал: «И эта жара, и тишина всего лишь мгновение вечности, и в это мгновение включены все мы, священник и его „Оссерваторе романо“, маленькая девочка и ее красные носочки, старик и его собака, официантка, отдыхающая после дневной работы, и я, депутат. Протей, больной, слабый, хотя все еще беспокойный».

Все сразу стали расплачиваться. Расплатился священник. Расплатился старик. Расплатился Кетенхейве. Винный погребок закрыли. Куда теперь? Куда? Старик и его собака пошли домой. Священник повел домой девочку. Есть ли у священника пристанище? Кетенхейве этого не знал. Может быть, священник зайдет в гости к Кородину. Может быть, он переночует в церкви, проведет ночь в молитвах. А может быть, у него красивый дом, широкая кровать в стиле барокко, с резными лебедями, старинные зеркала, большая библиотека, французы семнадцатого века, может быть, он возьмет перед сном детективчик и немного почитает, может быть, заснет на прохладных простынях и, может быть, увидит во сне красные носочки. У Кетенхейве не было никакого желания идти домой; его депутатское пристанище было отвратительным pied-a-terre[54], кукольной комнатой ужасов, где он будет охвачен одним чувством: если он здесь умрет, никто по нем горевать не станет. Весь день Он испытывал страх перед этой унылой комнатой.

Улицы квартала опустели. Бесцельно горели лампы в витринах магазинов готового платья. Кетенхейве наблюдал жизнь витринных семей. Недавно какая-то радиостанция искала идеальную семью. Вот она, в этой витрине. Владелец магазина готового платья давно ее нашел. Осклабившийся отец, осклабившаяся мать, осклабившийся ребенок восторженно таращились на свои