"Расследования Екатерины Петровской и Ко". Компиляция. Книги 31-50 - Татьяна Юрьевна Степанова

спальне, она снова начала меня насиловать, мастурбировать – она словно одно это признавала. Абсолютная доминанта. Что хочу, то и делаю с ним. А он как раб… руки назад, по стойке «смирно». Но я… уже плохо соображал в тот миг. И не мог уже сдержаться. Хотел доказать ей, что я… что я тоже могу. Я толкнул ее на кровать и прижал, я оказался сверху, а ей словно этого и надо было – почти сражение в постели, схватка… Она застонала, когда я ее взял, и закричала. А я… я опомнился лишь в тот миг, когда она вдруг наотмашь ударила меня по лицу, а до этого ведь стонала так сладко… И вдруг ударила и начала бить кулаками. А она в этот миг увидела отца в дверях спальни – он неожиданно вернулся среди ночи и застиг нас. Она кричала ему, что это я, скотина, что я на нее напал. Отец налетел на меня и схватил за шею, чуть голову мне не оторвал, стащил с нее и ударил, повалил на пол и стал меня бить ногами – в пах, по лицу, в грудь, а потом просто топтал меня ногами в этих своих тяжелых ботинках. Растоптал меня. Поволок на кухню, открыл дверь в подвал и швырнул меня – голого, избитого – с лестницы вниз.

Крикнул, что там веревка в подвале и лучше мне самому повеситься там. Потому что он не потерпит ни меня в своем доме, ни моего семени в ней. Это он мне сказал – своему сыну – в мои шестнадцать.

Катя смотрела на него. Как он пытается казаться спокойным, бесстрастным, рассказывая все это. Такие вещи мужчины не говорят никому – ни любовницам, ни матерям, ни женам. Глубинное… интимное… страшное… плотское, сокровенное, тайное, но живое и ненасытное как червь, гложащий изнутри всю жизнь. Никому этого не рассказывают они – таких вещей. Никогда. Возможно, лишь тому, с кем предстоит вместе умереть очень скоро.

И все будет похоронено. Весь этот кромешный ужас.

– Но я не хотел искать веревку в том вонючем подвале, – сказал Черный Лебедь. – Я испытал такой гнев там… Я не узнавал себя. Я лежал на полу весь избитый, голый. Раздавленный, оболганный, униженный… А потом я встал. Эта чертова дверь – я ее выбил, я сорвал ее с петель. Схватил на кухне топор и ворвался к ним. Была уже глухая ночь, и они спали вдвоем – он на ней, в ней… Он был вдрызг пьяный, он даже не успел обернуться. Она проснулась и завизжала, когда я его ударил топором. И еще раз. А потом ее. Лезвие ей лицо рассекло и череп.

Тихо как за дверью… словно все когорты ушли…

– Я их убил.

– Это состояние аффекта, – прошептала Катя. – Ты был в состоянии аффекта тогда. Несовершеннолетний. Она тебя домогалась. Тебя бы не осудили, если бы ты все рассказал сразу.

– Я тогда не знал таких слов. Я знал одно – я убил отца и ее, эту шлюху… И в тюрьму я не хотел. Когда я пришел в себя, начал думать. Нашел в подвале среди хлама старые солдатские сапоги. Надел трусы, надел сапоги. Забрал что нашел ценного – деньги, мамины украшения золотые… Раскидал вещи. В спальне и на кухне и так был разгром, когда он бил меня и волок в подвал. Я забрал топор и вышел из дома. Снял сапоги. Разбил окно в подвале снаружи – там такое было подслеповатое оконце у самой земли. Я пришел на берег реки. Засунул то, что взял ценного, в сапоги и бросил их в воду. Потом я взял топор и порезал себя здесь, здесь, здесь… Но это все было несерьезно. Я подумал – мне поверят лишь тогда, когда у меня будет на теле такая рана, что всех ужаснет. И они скажут – да, это дезертир его так… Так бьют, когда хотят прикончить. И я взял топор, размахнулся и ударил себя. Клянусь, мне в тот миг было все равно – останусь я жив или умру.

– Я знаю. Но ты же выбросил топор. Это было последнее, что ты сделал, перед тем как… умереть.

Он глянул на нее. На его губах появилась улыбка. И ей снова стало страшно.

Он мертвый… он давно уже мертвый… только мы все этого не замечали…

– Я и представить не мог, что там, на берегу, в ту ночь меня мог кто-то видеть, – сказал он очень тихо. – Что были свидетели. Что они видели меня. А потом она меня узнала… Через столько лет я попался ей на глаза опять. Стечение обстоятельств.

Тишина за дверью… Возможно, там, снаружи, они слышат их голоса… Возможно, считают, что я пытаюсь уговорить его сдаться полиции?

– Это случилось четыре месяца назад на вечере в честь юбилея нашего богатого клиента. Я не хотел ехать, но партнеры по нашей нотариальной фирме были все в разъездах за границей. И мне пришлось идти туда. Сестра этого толстосума когда-то пользовалась ее услугами… Оккультный орден. И решила пригласить ее по старой памяти – сейчас ведь снова они все обращаются тайком к астрологам, экстрасенсам, колдуньям. Гадают на кофейной гуще, что будет с ними и их деньгами…

Вечеринка проходила в ночном парке богатого поместья на Николиной Горе, где были накрыты столы для фуршета. Герман Лебедев в черном смокинге стоял в стороне и разглядывал гостей. Пил коньяк. И вдруг кто-то сзади коснулся его плеча. Он обернулся.

Перед ним было странное создание, закутанное в дорогой муаровый палевый палантин. Брюнетка, почти старуха – так ему показалось сначала. Лишь потом он понял, что эта женщина преждевременно состарилась. Ее словно пригибал к земле горб, который не могла скрыть дорогая шаль. Худые руки в перстнях и массивных серебряных браслетах, рот накрашен яркой помадой. Она щурилась и улыбалась ему, словно старому другу.

– Как ваша рана на боку? – спросила она низким, прокуренным, но глубоким и проникновенным голосом. – Неужто зажила?

– Простите… что?

– Рана вот здесь, – она протянула руку и указала на его бок. – Вы ударили себя так жестоко тогда на берегу… а топор ваш был такой острый…

Смерть в муаровой шали, горбатая смерть глядела ему прямо в глаза, облизывая языком ярко накрашенные помадой губы. Та, что упустила его в юности, но настигла сейчас…

– А вы возмужали, превратились в мужчину. Но я вас узнала. Такое лицо невозможно забыть. Редкая красота, мужественность… Даже через много лет вы