Светотени - Сергей Васильевич Гук

Все вокруг было чужим, непонятным. Да и местные жители не считали репатриантку за немку. Как-то раз на улице она видела демонстрацию правых ультра. Те несли транспаранты: «Иностранцев вон из Германии!» Она понимала: это относится и к ней. Она тоже «разевает рот на чужой каравай». А здесь есть и свои безработные, и местные, нуждающиеся в дешевом муниципальная жилье. Наплыв из Советского Союза, Венгрии, Румынии чужаков, называющих себя немцами, но часто даже не говорящих по-немецки, не радовал «аборигенов».

Семья Татьяны тоже чувствовала себя неуютно на родине предков. И тогда у этой неугомонной Элеонориной подруги возник план: эмигрировать в США! Соединенные Штаты — страна эмигрантов, там приезжему ассимилироваться легче, чем где-либо еще на земном шаре. Там они недолго будут чужаками. Они — это семья Татьяны и конечно же Элеонора Берг. Элеоноре план понравился. Да и английским она в общем-то владела сносно после трех лет учебы на факультете иностранных языков. Во всяком случае, английский она знала несравненно лучше немецкого.

Штаты — страна эмигрантов, это верно. И правилен был расчет на более быструю, чем где-либо, ассимиляцию. На быструю — сравнительно, в перспективе. Но не сразу, разумеется. Далеко не сразу. И попервоначалу опять, как и в ФРГ, бывшим советским немцам довелось вкусить от горького хлеба пусть добровольного, но изгнания все же. А вдуматься, так не такого уж и добровольного.

Поначалу были и трудные поиски работы, и связанные с ними нервотрепки, страхи. И фрустрация от невозможности устроиться достойно с жильем: пришлось поселиться в старом, обшарпанном доме, в крохотной квартирке, кишевшей тараканами.

Потом, правда, все стало постепенно налаживаться. Из Нью-Йорка переехали в Чикаго. Там и работа нашлась хорошая. И разъехались они — Элеонора и семья Татьяны — по отдельным, вполне приличным квартирам. У Элеоноры появилось и новое увлечение — Анри Барнабе. Человек уже не молодой, однако же и не старый. Да что там этот переизбыток лет, когда человек так много добился в жизни, сделав себя из ничего! Он рассказывал ей, каких трудов, какой настойчивости стоило ему его нынешнее положение, нынешнее богатство (хотя о том, что он из семьи «ненастоящих белых», он все же умолчал, стыдился).

Приглашение Барнабе съездить в Доминиканскую Республику (развеяться) она приняла с охотой. Живенько испросила двухнедельный отпуск в офисе, где была приставлена к ротатору, множившему какие-то непонятные ей документы.

В Санто-Доминго, как и в Чикаго, были роскошные рестораны, ночные клубы, кабаре. Развлекались они уже с неделю. Чаще всего — вместе с друзьями Барнабе, супружеской парой с Гаити. Элеонора очень сблизилась с Марисоль, Они чуть ли не на второй день стали неразлучными подружками. Общались на английском, достаточно изломанном, но им вполне понятном.

Молодых женщин кроме внезапно вспыхнувшей взаимной симпатии подтолкнуло к сближению и то, что их мужчины частенько уединялись зачем-то. Элеонора и Марисоль оставались одни.

Надо, впрочем, заметить, что за неделю совместной жизни Анри, так восхищавший Элеонору в Чикаго, порядком ей надоел. Одно дело — редкие, хотя и регулярные встречи. И совсем другое — ежедневное общение. Ей просто не хватало тем для разговора с ним. Его интересы, тесно спаянные с бизнесом, были бесконечно далеки от привычных ей, интеллигентских: литература, живопись, музыка. Она, конечно, не была бог весть какой интеллектуалкой. Но, воспитанная в Советском Союзе, сохраняла присущий россиянам пиетет к культуре, которая (пришло ей однажды в голову) служит там, дома, своеобразным суррогатом благоустроенной жизни. Или, вернее, восполняет жизненные неустройства. Хоть как-то восполняет.

В эмиграции Элеонора читала запоем. По-русски. Книги американского издательства Камкина, других эмигрантских издательств. Прихватила несколько книг и в Доминиканскую Республику. Как-то раз она зачиталась стихами Игоря Северянина. Шел второй час ночи. Подобрав под себя ноги, она сидела на диване в гостиной (они остановились в двухкомнатном номере люкс). Из спальни послышался храп. «Наверное, перевернулся на спину, — подумала Элеонора с неудовольствием. — Вечно храпит, стоит ему так лечь». И вдруг она отчетливо осознала: не люб ей этот америкашка, пропади он пропадом. Тянуло к нему сперва лишь от одиночества, от неприкаянности на чужой планете, имя которой — заграница.

Совсем ей стало худо в Санто-Доминго, когда она узнала от своего приятеля о загадочной и страшной смерти Марисоль. Она торопила его:

— Давай поскорее уедем отсюда.

Уехать, выяснилось, пока было нельзя. Запрет полиции. Это тоже было тревожно для эмигрантки, и без того запуганной сложностями жизни. Ясно, что комиссар Монтенегро, когда он явился к ней в гостиницу в понедельник к вечеру, встречен был настороженно. Она вообще хотела перенести этот визит. Анри Барнабе нет, говорила она, ей не хочется давать показания в его отсутствие. Да и что она знает? Комиссар успокаивал по телефону, что отсутствие Барнабе не помеха, а поговорить им надо. И пускай мисс не беспокоится. Это пустая формальность.

По телефону он говорил с ней по-английски и отметил про себя, что этим языком она владеет нетвердо. Элеонора Берг… немка, что ли, из недавних эмигранток?

Немецкого он не знал и потому, явившись в отель, приветствовал молодую женщину опять-таки на английском. Впрочем, он не преминул спросить, не предпочитает ли мисс какой-нибудь другой язык, испанский к примеру.

— Нет, — качнула головой Элеонора, — испанского я не знаю.

— А я, к сожалению, не знаю немецкого. Вы ведь немка, я полагаю? Недавно эмигрировали в США?

— Недавно, — подтвердила Элеонора. — И верно — я немка. Только родной мой язык — русский.

— Русский? Эмигрантка из России?

— Да, да, именно так.

Элеонора с удивлением смотрела на отчего-то взволновавшегося полицейского. А тот поспешил объяснить, что он русский, хотя Россию знает лишь по рассказам отца и книгам.

— Вы сказали, зовут вас Хуан Монтенегро? — с недоверием к его «русскости» спросила — все еще по-английски — Элеонора.

— Разрешите представиться — Иван Черногоров, — переходя на русский язык, склонил голову в коротком поклоне полицейский комиссар. В этом поклоне мелькнуло что-то от дореволюционной России, перенятое от отца.

Перебивая друг друга, они заговорили о России. Ностальгией пронизалась атмосфера беседы, нарастающим взаимным дружелюбием. Впрочем, только ли дружелюбием? Бывает ведь «удар молнии», как говорят французы, — внезапно вспыхнувшая взаимная приязнь. Хуан смотрел на русоголовую (такая редкость в Санто-Доминго!) девушку и чувствовал, что на душе теплеет. А та разулыбалась, в серых глазах заискрилось кокетство. Ей, видно, тоже приглянулся этот немолодой (по ее понятиям) мужчина, немолодой, но моложавый, крепкий, с волевым лицом жестких очертаний и твердым взглядом, все понимающим, пронизывающим, казалось, насквозь. И какой рослый, крупный! Ей, не удавшейся ростом, всегда нравились высокие мужчины. Она не знала, что Хуан Монтенегро, напротив, не любил