Ситцев капкан - Алексей Небоходов

В какой-то момент мимо прошла медсестра: молодая, с акварельными бровями и потрескавшимися руками. Она кивнула, улыбнулась, и в этой улыбке было больше человеческого, чем во всей речи главного врача. Она прошептала, будто делясь секретом:

– Сейчас обе спят. Если хотите, можно позже заглянуть – мы не против.

Елена снова кивнула, а потом вдруг услышала в своей голове голос Лизы: «Он показал мне, кто я на самом деле». Она пыталась мысленно реконструировать всё, что случилось за последние сутки, но события рассыпались, как бисер: из них невозможно было сложить ни одной непротиворечивой версии, ни одной истории, которую можно рассказать себе без стыда.

Она прошла по коридору, села на жёсткую скамейку у окна и, не чувствуя усталости, смотрела на мокрый двор больницы, где по асфальту ползли медленные капли. Было ощущение, что вся жизнь теперь проходит на этих скамейках – в ожидании, в тишине, в запахе обесцвеченных цветов.

Через пару часов вернулся тот же врач – на этот раз с кипой бумаг, которую пришлось подписать. Елена не задавала вопросов, только ставила подписи, хотя понимала: ничего из этого не спасает, всё только формализует трагедию до уровня служебной записки.

– Завтра можете забирать обеих, – сказал врач. – Но советую подумать о дальнейшем: нужны специалисты, может, даже новая госпитализация. Нельзя всё пускать на самотёк.

– Я поняла, – сказала она.

Он ушёл, а Елена осталась одна с бумагами и собственной бессонницей, которая теперь была сильнее любых обезболивающих.

К вечеру она снова подошла к дверям палат. Прислушалась: изнутри не доносилось ни одного звука, кроме равномерного, как метроном, дыхания. Она аккуратно коснулась таблички с именем Лизы, потом – Софьи. Было странно: всего сутки назад в этом доме жили три женщины, у каждой был план и цель; теперь же жизнь этих двух лежала под присмотром, а её собственная – зависла где-то между пунктами «подпись» и «ожидание».

Когда солнце ушло за угол больничного корпуса, Елена закрыла глаза и впервые за много лет позволила себе просто сидеть, не думая ни о чём, кроме пустоты за этими дверями.

Ни одна из них не проснулась этой ночью, но это уже не имело значения: главное – что хотя бы кто-то остался жив.

После больничных коридоров дом встретил Елену резким запахом лака и горечью пустоты. Было впечатление, будто в особняке взорвалась невидимая бомба: хрустальные люстры висели наперекос, паркет в холле был расцарапан чьими-то каблуками.

На стенах висели фотографии, каждая из которых теперь казалась пощёчиной: здесь – Елена с идеальной укладкой и сдержанным профилем, рядом – Лиза в платье, которое ни разу не надела по доброй воле, чуть поодаль – Софья с улыбкой, вырезанной прямо из рекламного буклета. И только одна деталь связывала все снимки воедино: на каждом из них кто-то обязательно смотрел в другую сторону, будто в этой семье никто не мог выдержать взгляда друг друга даже на фотобумаге.

В гостиной не работал свет: чёрная кнопка на стене не отвечала, и пришлось включить лампу из китайского маркетплейса, купленную когда-то для Лизы в качестве ночника. Её тусклый синий свет делал тени на стенах гуще, а воздух в комнате – липким, как после бани. Всё вокруг казалось не просто разорённым – будто пережило очень тонкую, внутреннюю катастрофу, которую не измерить никакими приборами.

Первым делом Елена обошла комнаты: в спальне Лизы царил ритуальный хаос – на полу валялись комки одежды, на столе стоял запотевший стакан с недопитым компотом, а на подоконнике лежала пустая коробка от пластырей. Было странно видеть такие мелочи – после того, как ещё вчера этот же стол казался главной сценой её собственной неспособности быть настоящей матерью.

В комнате Софьи стоял ровный порядок, который всегда раздражал Елену своей ненатуральной правильностью. Всё разложено: книги по росту, тетради по цвету, на кровати – подушка, положенная строго по центру. Даже пижама, в которой Софья просыпалась в день своей первой попытки сбежать из дома, была сложена с военной точностью. Эта стерильность казалась ужаснее любой крови: тут не было ни одного намёка на слабость, только отчаянное желание казаться сильной.

Потом был обход по всему дому: в кладовой пахло прелым хлебом и пылью, в ванной – сыростью и гелем для душа, который теперь никто не откручивал. В кухне домработница уже убрала посуду, но не выбросила пакет с объедками: в нём торчали куриные кости и пустой стаканчик йогурта. Такое ощущение, что все предметы замерли, как свидетели преступления, и ждали, когда хозяйка вернёт их обратно в прежнюю жизнь.

Но возвращаться не хотелось. Было легче держаться на ногах, чем принимать реальность, в которой обе дочери теперь не просто больны, а почти навсегда выведены из системы координат – как шахматные фигуры, которые по недосмотру уронили с доски и не могут найти, к какой партии они вообще принадлежат.

Она села в кресло у камина – не зажигая его не потому, что было тепло, а потому, что холод внутри был сильнее любого сквозняка. Минут двадцать просто сидела в тишине, глядя, как по ковру медленно катится пыльная ворсинка. Только потом взяла телефон и начала звонить по списку, который за ночь составила в голове.

Первым был семейный врач: сухой, как анатомический атлас, мужчина, который уже много лет лечил эту семью от всех видов боли – начиная от застарелых ушибов и заканчивая теми болезнями, которые официально не существуют в справочниках. Его голос был такой же усталый, как и всегда, но отвечал быстро:

– Да, я в курсе, – сказал он, не дожидаясь представления. – Обе стабилизировались, нет риска кровопотери, но Лизе нужен психиатр. Я готов подобрать кого-нибудь из проверенных, чтобы не навредить репутации семьи. По Софье проще: через два дня будет, как новая, но рекомендую держать подальше от всех стрессов.

– А если они не захотят встречаться с врачами? – спросила Елена.

– Тогда будет хуже, – спокойно сказал он. – Вы же знаете, эти вещи не лечатся заочно.

Она кивнула в трубку, словно он мог это увидеть, и повесила.

Следующим был адвокат – Юлия Розенталь, всегда ставившая на своей визитке ударение на последнем слоге, чтобы никто не сомневался в её профессионализме. Она подняла трубку на втором гудке и тут же заговорила тоном, который годился бы для объявления на бирже:

– Доброе утро, Елена. Я уже в теме, – сказала она. – По Маргарите очень нехорошая ситуация: пошли жалобы от поставщиков, и две банковские линии заморожены до выяснения. Если проиграем