Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев

Он больше ничего не сказал, но, уйдя, оставил Буренкова в тягостном раздумье. Почему его не тронут? Потому что он бывший бандит? Потому что он восемь лет отсидел в лагерях? Да, уж ему не надо прятаться. Любой в поселке скажет, кто такой Буренков. Он — «с канала». Так его звали за глаза в поселке. Его боялись эти, живущие в домиках, в бараках, тихие, как мышки, знающие только свои огороды, кур да коз, кирки да ломы путевых рабочих или счеты да бухгалтерские ведомости. Для них Буренков оставался бандитом и мало ли чего мог натворить.

Он мог бы ехать на юг Украины, на завод, куда отправились многие его кореши, или же под Москву, тоже на завод. Но надумал в Гжатск, откуда было объявление о строящейся здесь шоссейной дороге. Он хотел опять, как и на канале, работать с бикфордовым шнуром, с капсюлями с гремучей ртутью. Под грохот рвущегося аммонала, под шелест падающего, как дождь, на землю битого щебня... Но его не взяли в подрывники. Начальник отдела кадров строительства сказал, что подрывников в карьер набрали уже. Но объявление-то висело на доске возле конторы! Буренков знал, что подрывники требовались. Не так-то легко найти подрывника с опытом, а он, Буренков, дело знает. Сколько выложил он аммонала под могучий карельский камень диабаз — не сочтешь. Его не взяли и в депо, куда он хотел наняться простым смазчиком. Тоже сказали, что мест нет, хотя это была «туфта», как говорили на канале. Его просто боялись. Уже через милицию — хорошо, что вступилась за него, — взяли в дистанцию пути кладовщиком, выдавать фонари, да ломы, да лопаты, да фитили. Да еще вязал он метлы в лесу, подрабатывая на этом лишние деньги.

Народ сторонился его, он замечал это. Его уважали только поселковые хулиганы. Им лестно было встать с ним возле пивной стойки, раскурить папиросу, поздороваться за руку. Они заводили с ним туманные разговоры. Но Буренков не собирался «заходить снова».

Однажды на станции встретился с одним знакомым, с которым смотрели когда-то вместе в одно окошко, закрытое решеткой от мира. Тот обрадовался встрече, зазвал в пивную. За столиком стал жаловаться на тех, кто «завязал», кто стал токарем, «подженился». Он насмехался над такими, издевался, звал их улитками и фраерами. Потом заговорил деловым тоном о каком-нибудь де́льце, которое неплохо бы им «наколоть» по такой скучной жизни. Услышав в ответ твердый отказ, он удивился и стал поливать Буренкова грязной бранью и наконец ухватил его за ворот. Буренков легко разжал руку, привыкшую лишь к отмычкам да чужим карманам. Тогда бывший знакомый ударил его по голове пивной кружкой, а сам убежал. Буренков с неделю отлежал в поселковой больнице.

— Этот человек — какой-то псих, — сказал он работникам милиции. — Я не знаю его. Какой-то с поезда.

Он выгородил того, бывшего приятеля, по кличке Карета, но был рад, что дал твердый отказ. Нет, вся эта «малиновая жизнь» стала ему не по нутру...

Ему была по нутру тихая жизнь в Гжатске, посреди соснового бора и речек, бегущих под полотном железной дороги. У него была спокойная работа, вечера на скамейке возле дома, где жил на квартире, кружка пива в пивной на привокзальной площади по субботам или просто в жаркий день, парная баня возле депо. Кто бы признал в нем, покуривающем папиросу на скамейке, почтительно снимающем кепку перед поселковыми старцами, бывшего налетчика, переходившего когда-то из тюрьмы в тюрьму, как переходит из вагона в вагон ревизор со щипцами для компостера билетов.

Он имел деньги на сберегательной книжке в местной сберкассе, деньги немалые, заработанные трудом. Их он берег. Деньги были тайной мечтой Буренкова, они рисовались ему часто женщиной, идущей к нему. Она шла к нему так же, как шла однажды по экрану в фильме. Только там, в кино, она упала, и пальцы протянутых рук царапали судорожно желтый песок пустыни. Это — в кино. А в глазах Буренкова та красивая, с развевающимися волосами женщина держала в руках его деньги и улыбалась ему. И Буренков улыбался в мечтах... В жизни же дело было хуже. В жизни женщины и девицы поселка обходили его. На танцы он не ходил, в кино не познакомишься, путейские женщины были замужем или же забубенные головы. И деньги лежали, как лежит клад. Когда началась война, он снял эти деньги с книжки. Однажды, когда стал слышен грохот орудий, положил их в вещевой мешок рядом с бельем, бритвой, фонарем и пошел на станцию к поезду, уходящему в эвакуацию. Но деньги стали ничто. На них не купишь изумруд.

Значит, чтобы купить его, нужны не деньги, а продукты... Где их взять?

Он допил пиво, дожевал хлеб, подозвал Веру.

— Есть что-нибудь еще из горячего?

Она тряхнула рыжей копной волос:

— Больше ничего. Кормим весь день военных. Для них специальные обеды.

— А где же купить муки, соли, крупы или мяса?

Она ответила, вздернув брови:

— Были бы деньги да вещи. Поезжай в Бежецк. Оттуда сейчас везут и муку, и мясо. Поезжай, если пустят только. Туда так просто не проедешь... Железнодорожник если...

— Да, с путей. И деньги есть, хватит.

— Ну, вот и поезжай.

— Я только устроился.

Она засмеялась, и он засмеялся. Он достал деньги, показав ей, положил в карман передника. Глядя ей в лицо, осыпанное холодным светом люстр, сказал:

— Проводить бы тебя домой? Познакомились бы. Холостой я.

Она ответила деловито, без усмешки, без гнева:

— Муж встречает, нельзя. А коль познакомиться, так давай с подругой. Римкой зовут.

И очень уж зорко, как-то профессионально быстро глянула ему в глаза. Он как ожегся, он смотрел на нее, на ее бледное личико, на эти тусклые густо-черные глаза, равнодушные и совсем безразличные к нему теперь. Только что была любопытна, а теперь совсем безразлична. Нет, что-то не то.

Он вдруг представил за ее спиной высокого человека со светлыми волосами, резкими движениями рук и колючими, настырными глазами. Человека, которого Буренков ударил когда-то ножом. И человек этот не помнил зла. Он даже улыбался — и глаза, обычно колючие, были спокойны и мягки, как при встрече с хорошим другом.

«Пропиши его, Порфирий Аниканович».

Спроста ли это? Может, задумал что? Возможно, что для Короткова сейчас в