Гать - Александр Николаевич Афанасьев

самой, когда Андрей присядет на подлокотник и, развернув свежие газеты, начнет читать. От газет пахнет типографской краской, и этот запах Петра Никитовича сразу же успокаивал, убеждал, что он живет и что он нужен.

После того как газеты были прочитаны, Андрей стал накрывать на стол.

— Почему ты не женишься?

— Рано мне, батя, — Андрей ласково провел рукой по руке Петра Никитовича, — и работы много… успею еще.

— А мне вот внучонка хочется понянчить, — неожиданно теплым и дрогнувшим голосом произнес отец, — детей я очень люблю, Андрюша…

— Будет время, папа, понянчишь… Давай-ка лучше ужинать.

После ужина Петр Никитович улегся на диван и, включив приемник, стал слушать последние известия, а Андрей на цыпочках вышел в коридор и, стараясь не шуршать бумагой, развернул заранее приготовленный сверток.

— Батя, тут Дед Мороз приходил, — шутливо сказал Андрей, усаживаясь рядом с отцом, — и принес тебе подарок на Новый год.

— Какой? — удивился Петр Никитович.

— Магнитофон… «Спутник» называется…

Отец Андрея ослеп шесть лет назад. Тяжелое ранение, полученное при взятии Праги, сказалось через двадцать пять лет. Петр Никитович тяжело переживал свою слепоту. Ночами не спал, ворочался. За два месяца он похудел, осунулся, словно сразу почувствовал себя стариком. Таким отца Андрей видел только, когда умерла мать Андрея, Елизавета Васильевна, всегда веселая, задорная. Все в ее руках спорилось, горело. Зная о тяжелом ранении мужа, она все заботы по хозяйству взяла на свои плечи. Как-то незаметно и умело оберегала мужа и сына от домашних дел, как ей казалось, хлопотливых и скучных. Отец и Андрей занимались своими делами, особенно не раздумывая, откуда берется на столе каждый вечер ужин, по утрам выглаженные и пахнущие свежим ветром рубашки, отутюженные брюки. Петр Никитович работал заместителем директора педагогического техникума по воспитательной работе и преподавал в нем историю КПСС. Работы было много, хлопот хоть отбавляй. По вечерам за ужином он обычно рассказывал жене о своих делах, заботах. Елизавета Васильевна слушала его внимательно, горестно вздыхала, что-то советовала, негодовала вместе с ним, переживала. Андрей учился в институте на пятом курсе. В тот год его избрали секретарем бюро ВЛКСМ курса и членом комитета комсомола института. Забот прибавилось, и дома он показывался поздно вечером, так же, как и отец, торопливо проглатывал ужин и с набитым ртом рассказывал матери о своих заботах. Мать и для него находила какие-то советы, а самое главное — участливость и доброту.

Поэтому, когда Елизавета Васильевна легла в больницу, отец и сын думали, что все это ненадолго и скоро снова в квартире зазвучит ласковый и заботливый голос матери. Но Елизавета Васильевна из больницы не вышла.

Невыносимо тяжко стало в квартире Кудряшовых. Все напоминало об утрате. Каждая вещь, каждая мелочь, казалось, хранила тепло ее рук, и от этого боль становилась еще ощутимей. Петр Никитович постарел и сдал. И только Андрей поддерживал его. Он сам, не понимая этого, своими разговорами о комсомольских делах заставлял отца как-то забыться. Они еще больше сблизились — отец и сын. Они вдруг почувствовали, что нужны друг другу каждую минуту, постоянно.

Андрей к тому времени закончил политехнический институт и работал на заводе инженером, а Петр Никитович по-прежнему в педагогическом училище. Встречались они вечером, на скорую руку приготовив ужин, садились за стол и рассказывали, перебивая друг друга, о своих делах.

Однажды Андрей заметил, что отец шарит утром руками в поисках очков по столу, хотя очки лежали на самом видном месте, и предчувствие беды сжало ему сердце. Он молча подал отцу очки, а тот вдруг крепко сжал Андрею руку и вздохнул. После этого случая Андрей стал провожать отца на работу и встречать. Но отец видел все хуже и хуже, врачи разводили руками — тяжелое ранение головы. Вскоре отцу пришлось уйти на пенсию. Из дома он не выходил. Целыми днями сидел в пустой квартире и что-то писал. Писал торопливо, засиживаясь по ночам. На укоры сына отвечал односложно: «Андрюша, пойми, сынок, мне надо закончить…» — тут он замолкал и снова брался за авторучку. Но буквы с каждым днем становились все больше, строчки в рукописи все реже. А Андрей, возвращаясь домой, все чаще заставал отца сидящим в кресле с закрытыми глазами.

Однажды Андрей взял несколько листов и прочитал: это были его воспоминания. Жизнь отца, деда… Андрей, работавший к тому времени в отделе пропаганды обкома комсомола, усмехнулся. В его столе лежало несколько рукописей воспоминаний старых комсомольцев, участников гражданской войны. Были они несовершенны и для печати не годились, но… у Андрея на хватало сил сказать об этом этим заслуженным людям. Он понимал их. Прожив жизнь, они хотели рассказать о ней младшему поколению…

Читая торопливые записи, Андрей вдруг понял, что отец этим живет. А когда Петр Никитович не смог продолжить записи, Андрей понял, что отец потерял дело, которое давало ему силы жить…

— А зачем мне магнитофон? — удивленно спросил Петр Никитович, поворачиваясь лицом к сыну.

— Понимаешь, отец, я подумал, что ты сможешь продолжать свою работу… ту, которую ты начал и не закончил. — Андрей ласково погладил отца по плечу. — Это очень просто: вставляешь кассету, включаешь магнитофон на запись и диктуешь. Да это и удобней, чем писать авторучкой. Я слышал, что сейчас все писатели пользуются только магнитофонами…

Плечо отца под рукой Андрея вздрогнуло. Отец прижался щекой к его пальцам и дрогнувшим голосом спросил:

— А ты что, читал?

— Читал, папа.

Отец молчал, и Андрей, поняв молчаливый вопрос, спокойно и тихо произнес:

— Я думаю, отец, это нужное дело… И для тебя, и для меня… Ты должен продолжать работу. Ты просто обязан довести ее до конца. Я буду помогать тебе, папа. На машинке печатать я умею. Ты будешь надиктовывать на кассету, а я по воскресеньям перепечатывать.

— Что это ты, боец, уж больно скромен на совещаниях? — Росляков с шутливой строгостью посмотрел на Кудряшова.

Андрей смущенно пожал плечами.

— Ты не красней.

— Да вы, Владимир Иванович, сами все ставите на свои места, так что и добавить нечего.

— Ты же оперативный работник, Андрей. И учти: на совещаниях нет полковников и лейтенантов, все равны. И одна твоя мысль может оказаться ценней двухчасовой беседы. Верно я говорю, Петров?

Геннадий Михайлович серьезно кивнул головой.

— Хорошо, — довольно произнес Росляков и нажал кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге показался дежурный. — Попросите войти Марию Степановну Смолягину.

Смолягину полковник встретил около дверей и, бережно поддерживая под руку, провел и усадил ее в кресло.

Мария Степановна была одета в темное платье с высоким воротничком и домашние валенки в литых галошах.