Точка после «ять» - Виктория и Сергей Журавлевы

– Сапсан! Сапсан, назад! Назад! Что же это такое?! К ноге! К ноге! – раздался женский окрик. Быть может, меня все же не успеют сожрать прямо сейчас…

Собака, гавкнув пару раз, будто бы для порядку, уже просто стояла надо мной, оскалив зубы и утробно рыча.

Тонкая рука ухватила животное за ошейник, и я, лежа в траве, услышал девичий голос:

– Любезный, вы целы?

Я в ответ только кивнул.

– Господи, не понимаю, как так случилось! – продолжил голос. – Мы обыкновенно пса только на ночь с цепи спускаем…

Я сел.

Передо мной стояла девушка лет шестнадцати на вид в строгом траурном платье. Она была худа, и ее острое лицо с высоким лбом и вздернутыми густыми резко очерченными бровями казалось совсем бледным на фоне мрачного одеяния. Свою кузину я не видел с детства, но узнать ее оказалось делом несложным. Те же удлиненные савельевские черты, только глаза карие, и волосы темные, аккуратно убранные в высокую прическу. Черное шерстяное закрытое платье с белым узким воротничком подчеркивало тонкую шею и совсем не по-купечески стройную фигуру. Рядом с девушкой ворчала собака, не сопротивляясь, однако, маленькой изящной руке, державшей ошейник.

– Не беспокойтесь, я в полном здравии… – я поспешил подняться на ноги. – Аглая Петровна, если я не ошибаюсь?

– Да… – моя спасительница с удивлением и любопытством взглянула на меня.

– В таком случае позвольте приветствовать вас и отрекомендоваться: Михаил Иванович Барсеньев.

Я хотел было принять ее руку для поцелуя, но, увидев, что ладонь моя измазана мокрой землей, поспешил спрятать ее за спину.

Аглая Петровна улыбнулась:

– Вам, Михаил Иванович, необходимо почиститься. Ваш сюртук, боюсь, сильно попорчен…

– Пустяки!

– Мы вас ждали, – кузина помедлила, и потом добавила, – а я, признаться, представляла вас совсем другим…

Двери дома отворились, и к нам по ступеням крыльца сошла хозяйка усадьбы Надежда Кирилловна Савельева, статная круглолицая сорокалетняя женщина в пышном черном платье, отороченном множеством лент и кружев. Она, всплеснув полными белыми руками, украшенными крупными золотыми кольцами, воскликнула:

– Что за шум? Извольте объясниться!

Аглая обернулась:

– Матушка! Михаил Иванович, братец наш двоюродный, приехали, так на него наш Сапсан набросился, чуть было не помял! Пришлось выручать!

– Михаил Иванович? – ахнула Надежда Кирилловна. – Бог мой! Что же вы, милый, в колокольчик-то у ворот не позвонили? Наш Трофимыч вам бы непременно отворил! Уж он-то собаку к вам и близко бы не подпустил! Проходите, проходите, пока снова дождь не начался, а то вон опять какая буря собирается! Сюртук вам придется снять. Его сей же час почистят, – она хлопнула в ладоши и властно крикнула в глубь дома, – Машенька, помогите же нам! И накройте, любезная, стол к чаю! Ах, тучи гонит, просто страсть! – тетушка так хлопотала вокруг меня, что я со стыда был готов провалиться сквозь землю.

Мы вошли в дом, и горничная наверху помогла мне привести сюртук в порядок. Надеясь, что нелепейшее первое впечатление удастся хоть как-то сгладить, я спустился к уже ожидавшим меня родственницам. В столовой как раз подавали обедать.

Голубая фарфоровая супница с прозрачной стерляжьей ухой источала божественные ароматы. На столе красовались блюда с заливным, соленые рыжики в масле, жареные рябчики, горкой лежали теплые пирожки с рубленым сердцем, а разлитый херес золотом блестел в хрустальных бокальчиках. Поданные в конце плотного обеда сласти – янтарное варенье из полупрозрачных райских яблок с хвостиками в стеклянной вазочке, клюква, перетертая с грецкими орехами, печатные пряники, тонкие слоеные сладкие пирожки, обильно посыпанные сахарной пудрой, серебряный сливочник, доверху наполненный свежими сливками, – все это великолепие располагалось на багровой набивной скатерти вокруг внушительных размеров самовара, из которого Надежда Кирилловна разливала ароматный чай.

– Вы, Михаил Иванович, в гостинице остановились? – тетка медленно наполнила чашку и красивым выверенным жестом подала ее мне.

– Да. Это недалеко отсюда – у церкви Иоанна Предтечи, – ответил я и сделал глоток.

– Значит, у Прилепского. Что ж, это хорошо! Там весьма кстати и нотариальная контора рядом. Друг мой, вы не очень стеснены в средствах? А то остановились бы у нас! Комната для вас найдется, да и не чужие мы все-таки, – вспомнив, видимо, о покойном муже, Надежда Кирилловна тяжко вдохнула и приложила к глазам шелковый платок.

Я поспешил отказаться. Денег у меня было не то чтобы много, но все же в гостинице я мог позволить себе куда более вольное житье, нежели то, что ожидало меня в омраченном трауром купеческом доме. В субботу уже огласят завещание, поэтому больших трат на проживание не предвиделось…

– Вы только, пожалуйста, осторожнее по улицам ходите, – будто прочитав мои мысли о предвкушаемой трехдневной свободе, сказала Надежда Кирилловна. – Сейчас у нас в Замоскворечье воры объявились. Их и раньше-то довольно было, а сейчас и вовсе – как ни ночь, то где-то крики: «Караул! Грабят!» А будочным хоть бы что! Даже и не просыпаются, наверное… А вы, Михаил Иванович, и с виду примечательны, и мест здешних не знаете, и по молодости на многие, уж извините за прямоту, глупости способны!

– Не беспокойтесь, тетушка! У меня лишь несколько поручений от матушки и ничего более, – я, бросив взгляд на Аглаю, молча сидевшую напротив меня, постарался сказать это спокойно и равнодушно.

Хозяйка дома мне не ответила, только с сомнением пожала плечами и поставила перед собой чашку с горячим чаем. Потом она, вздохнув, начала бесконечно долгий, как мне показалось, разговор обо всех последних событиях.

Помешивая сахар тонкой серебряной ложечкой, Надежда Кирилловна сопровождала свой рассказ ее монотонным постукиванием. Почти в такт ему за окном от налетавшего ветра в стекла бились ветви яблонь.

– Петр Устинович и так-то крепостью здоровья в последние годы не отличался. Водянка его уже несколько лет беспокоила, слаб был, что греха-то таить… – тетушкина ложка завершила очередной круг, прочертив на чайной глади мгновенно исчезающий след. – А тут еще холера началась в Замоскворечье, вот нас с Аглаей и отправил Петр Устинович к матери моей – проведать старушку, да чтоб подальше были от всей этой заразы…

Тетка повернулась к висящему на стене зеркалу, затянутому черным покрывалом, и всхлипнула, но потом, подавив дрожь в голосе, продолжила:

– Письма от самого приходили ежедневно, и хоть холера его и не обошла, все же он писал мне, что почти поправился, болезный. Я даже врачу нашему записочку передала, так он меня уверил, что опасности и нет никакой, что только лишь слабость осталась, да и та несерьезная. Мы уже и в обратную дорогу засобирались, да тут и