Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Может, ты не помнишь, что с тобой было?

— Я все помню. Все! Ну, что со мной было? Отчего ты таким трагически-дурацким голосом это шепчешь? Что со мной было?

— Я видела пленку, когда тебя задерживали. Это жуткое зрелище.

— Я придушил шавку — господи ты боже мой! — Степан снова дернул руки. Она сама на меня бросилась, эта тварь.

Что, надо было ждать, когда она кишки мне выпустит?

— Но ты и раньше это делал. Разве не правда? И не только с собаками. И тебе ЭТО нравилось.

— А ты что, из общества защиты природы, что ли?

— Для чего ты убивал животных?

— Все равно вы этого не поймете, ни ты, ни эти твои…

Я хотел испытать себя, исправить кое-что в себе. Человек изуродован цивилизацией, пойми ты! Мы — вырожденцы, слабые, хилые, больные, трусливые. Мы как дети — брось нас, и мы подохнем. Но разве человек был таким создан изначально? Да он и разумным-то стал только потому, что всегда был хищником — любил свежую кровь, мясо, жаждал свободы, охоты. Леса, горы — вот был его мир, его привычная стихия, города появились потом, прошло много тысяч лет и…

Человек жил как бог — вступал в битву, когда хотел жить, шел по следу, охотился, убивал, когда хотел жрать. Человек был самим собой, а не жалким выродившимся подобием…

И я хотел себя испытать. Прежде чем учить других, я хотел понять все сам. Постичь этот мир, который никто из вас уже постичь не способен. Если бы ты могла узнать то, о чем меня спрашиваешь! Как дышится там ночью, какие запахи, звуки, какие соблазны, какое там небо, как там хорошо…

— Где там? В чаше? В лесу? В медвежьей берлоге? — Катя смотрела на его лицо: углы рта начинают подергиваться, словно нервный тик пошел… Не слова, а сам тон, манера говорить — что-то в нем действительно изменилось с тех пор, что они не виделись. Она отвела взгляд. Помнится, когда она училась в университете, их водили в Институт им. Сербского на лекции по судебной психиатрии. И там один душевнобольной, тоже молодой, здоровый парень, с таким же жаром и душевным подъемом описывал свое состояние: у него в груди мина с часовым механизмом. Захочет — Москву взорвет ко всем чертям. Не трогай, не трогай, шарахнет! Помнится, он обстоятельно объяснял, почему он так уверен, что мина — в нем. ТАКИЕ все могут объяснить. И весьма красноречиво и убедительно…

— Лиза мне рассказывала про тот твой сон, — сказала она тихо, потому что он молчал. — Медведь тащит женщину в чащу… А я на нее похожа?

— Нет, — он смотрел в пол. — Совершенно не похожа.

— А тот медведь в твоем сне был ты? — Косноязычный, странный вопрос, но Катя знала: уж он-то поймет ее как надо, потому и задала очень серьезно.

— Нет, никогда.

— Это был бурый старый медведь, да? Он жил в старом доме… там, на даче. И порой ему очень хотелось уйти оттуда, он был как в клетке, и он уходил… в лес, да? В ту самую чащу из сна?

Базаров молчал. Лицо его пошло красными пятнами. Катя тщетно ждала ответа. Потом задала новый вопрос, тоже повисший в гробовой тишине:

— ЗАЧЕМ ТЫ УБИВАЛ ЛЮДЕЙ?

ПАУЗА. Она слышала его дыхание.

— Или их убивал тот медведь? Тот, что жил на даче, тот, чья шкура… чью шкуру ты…

Он резко вскинул голову. Губы его кривились. Но тон был спокойным, даже насмешливым:

— Я в камере сейчас сижу с двумя… КАТЬ, ХВАТИТ ОБ ЭТОМ. ХВАТИТ, Я СКАЗАЛ!! Слушай теперь меня… Так вот, я в камере сижу с двумя хмырями. Один целыми днями байки травит, сколько раз он с бабами может, какая следовательша у него по делу мировая-медовая, какое у нее декольте до пупка. И что, мол, рано или поздно прижмет он ее спиной к полу — доведет, мол… А второй… Второй утверждает, что тоже по расстрельной сидит. Косить вроде под дурака задумал. Мне завидует — тебе, мол, и косить не нужно, врачи и так подтвердят… Втолковывает все мне, признаваться склоняет: чем больше, мол, на себя возьмешь, чем чуднее по-психически объяснишь, что делал и почему, тем меньше, мол, веры потом на суде будет. С психа-то какой спрос? Целыми днями меня вот так обрабатывают с двух сторон. Так вот, Катя. Хватит тебе пристяжной в этой сучьей тройке быть. Со мной ЭТО не пройдет, ясно? Я сказал — баста! Так и передай своим этим… Я все понимаю. Все. И со мной вот такое бесполезно, эти ваши сволочные подходцы… Я ученый, знаю, как и что. Передай: пусть заберут из камеры обоих. От греха.

Иначе… иначе это первые будут, которых я завалю.

Катя замерла.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты, Димка говорил, в ментовке этой не первый год: шевели мозгами поймешь.

— Ты хочешь сказать, что сокамерники будут первыми…

Что ты до сих пор никого не убивал, что ли?

Базаров откинулся на спинку стула.

— Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ. Никого, ясно тебе? Дрался — да, учил дураков да, но убивать… Не потому, что я слабак, а потому, что… Я Димке матерью нашей поклялся в этом, а он… Ладно, стерплю. Он спасти меня хочет от вышки, адвоката-придурка слушает. Дурака из меня сделать полного хотят, что взять с большого шизика — мозг, видишь ли, у меня травмирован… А я здоров, ясно вам?! Врач еще тогда, в больнице, мне сказал — полностью здоров, парень. Я и чувствую себя здоровым, всех вас, вырожденцев, переживу еще, он скрипнул зубами. — И что мое — во мне. Я не хочу об этом больше говорить. Ни с кем. Это во мне, со мной и умрет.

А остальное…

— Где Лиза? — Катя встала. — Ты и ее, значит, не трогал?

Тогда где же она?

— Не знаю я! Зачем мне было ее трогать? Эту дуру, эту распутную грязную истеричку… Да если бы я только захотел, у меня бы таких, как она, — от Москвы до Питера очередь стояла… А зачем мне было убивать этих… я даже, кто они такие, не знаю — суют под нос на допросах фотографии каких-то дохляков… Я не идиот, поймите же вы, я не совершаю бесцельных поступков! Для чего мне было убивать этих незнакомых людей? Ну зачем, для чего, скажи, ну?!

— Разве кровь у нас и животных не одна и