Убить королеву - Вирджиния Бекер

Наконец я тяну дверь на себя. Она скрипит и визжит, эхо отдается в тесном проходе. Я медленно иду вперед, миную лестницу, ведущую на галерею, и выхожу к сцене. Здесь людно, как на ярмарке в Труро. На сцене стоят двое, сжимая в руках обрывки пергамента. Они на разные голоса выкрикивают свои строки, меряют сцену шагами, говорят так громко и четко, чтобы их слышали в самых дальних уголках театра. Под сценой тем же заняты еще с десяток людей, разбившихся на группки. Они говорят потише, чтобы не мешать тем, кто на сцене. Музыканты на балконе перебирают струны лютен и цитр, дуют во флейты и волынки, порой раздается звон бубна или колокола, но тут же умолкает.

Мастер Шекспир посреди всего этого кажется таким же измотанным, как в день прослушивания. Его рубашка выбилась наружу, подбородок небрит дня три, волосы торчат во все стороны. Он опирается локтем на край сцены и слушает, что там происходит. В одной руке у него перо, и он что-то записывает на листке.

Я подхожу к сцене, стараясь держаться в тени и опасаясь неизбежного скандала. Сердце трепещет, как заяц, пот собирается между грудями и пропитывает повязку. Подходя ближе, я слышу, что именно говорят на сцене. Мальчик с нечистым лицом и ломающимся голосом — ему лет тринадцать, не больше — стоит рядом с красивым рыжеволосым мужчиной по имени Кемп, которого я видела в «Элефанте».

Говорит мальчик. Строки выходят истерзанными, как ягненок на бойне, и вполовину не такими изящными, как этот же ягненок при жизни. Я вздрагиваю, когда он кое-как лепит слова, вовсе не задумываясь об их значении. Мастер Шекспир, очевидно, считает то же самое и поднимает руку, чтобы остановить его.

— Ты — Виола!

Виола? Это моя роль и моя сцена. На мгновение я впадаю в ужас. Я опоздала, но не настолько, он не мог меня уже заменить! Но потом я понимаю, что это мой дублер, и что он недостаточно хорош, чтобы сыграть эту роль. Мне становится легче.

— Как тебя зовут, говоришь?

— Уош.

— Уош? Стирать? — Мастер Шекспир трясет головой, явно думая, как и я, что это не столько имя, сколько род занятий его матери-прачки. — Уош, ты играешь женщину. У тебя должен быть высокий голос. Давай еще раз, фальцетом.

Мальчик кивает и повторяет:

— Сказать по правде, я сам страдаю по бороде, вот только не на своем подбородке. Дома ли твоя госпожа?^[10]

Мастер Шекспир стонет.

— Нет, нет, нет! Давай как-то резче, Уош. Виола — девушка, одетая юношей. А ты — юноша, одетый девушкой, одетой юношей. Шут дразнит тебя, потому что у тебя нет бороды. Но ты не можешь вырастить бороду, вот в чем соль шутки. Понимаешь?

— Да, сэр.

— Правда понимаешь или говоришь так, чтобы меня задобрить?

— Да, сэр.

— О господи! — Шекспир размахивает пером, чернила брызгают во все стороны, а потом рвет на себе волосы.

Господь благословил мастера Шекспира талантом, но он неуравновешен, будто женщина в родах.

— Перерыв! Хватит, пока я не напился. Или не начал пить, этого уже хватит! Госпожа Лавелл!

Крупная женщина в муслиновом платье, с полным ртом булавок, выходит из-за занавеса. Сплевывает булавки в руку.

— Да, сэр.

— Нарядите этого… Уоша в платье. Может, если он будет выглядеть как девица, то и вести себя сможет как надо.

Госпожа Лавелл хватает Уоша за руку и тащит за занавес. Кемп спрыгивает со сцены и присоединяется к другим. Они смеются, хлопают его по плечу и поздравляют с тем, что он ничего не сделал. Я пользуюсь этим, чтобы выйти вперед.

— Мастер Шекспир, приношу свои извинения за опоздание. — От волнения и спешки я забываю поклониться и вместо этого приседаю, как девушка. Как дура! Струйка пота под повязкой превращается в поток.

Но мастер Шекспир в восторге. Он прижимает руку к груди, запрокидывает голову и хохочет.

— Ха! Вот это Виола! Настоящая Виола. Слава богу, ты явился! Слава богам! — Он оглядывает меня с головы до ног, поглаживая растрепанную бородку. — Еще и не в костюме, а уже играет роль. Девица девицей. Ты понял, что не так сделал твой дублер в последней сцене? Как бы ты сыграл? Покажи.

По телу пробегает дрожь. Один из величайших драматургов Лондона спрашивает, как я — и никто другой — произнесла бы его слова. Я стесняюсь. Катерина в корсете точно бы смешалась, но штаны придают мне небывалое мужество. Я отступаю на шаг, чтобы мне было удобнее, а он мог меня разглядеть.

— Сказать по совести, я сам тоскую по бороде. — Тут я отворачиваюсь, как будто обращаюсь к публике, и громким шепотом произношу: — Только не на своем подбородке. — И тут же, повернувшись обратно, завершаю строку: — Твоя госпожа дома?

Мастер Шекспир радостно скалится:

— Вот оно! Вот! И этот голос! Нежный! Сладкозвучный! Как только ты вышел на сцену, я понял, что ты идеален! И ты в самом деле идеален.

Я вспыхиваю. Его похвала согревает меня, как солнечные лучи. От улыбки болят щеки.

— Текст знаешь? — Шекспир хлопает меня по плечу. — Хочу услышать всё!

— Это моя первая репетиция, сэр. Мне еще не давали роль.

Он вскакивает на сцену и жестом зовет меня за собой. Должен существовать более изящный способ забраться на четырехфутовое возвышение, но я залезаю неуклюже. Одна рука, вторая, колено…

— Госпожа Лавелл! — ревет Шекспир. — Приведите мальчика!

За сценой кто-то топает, визжит, и мрачная госпожа Лавелл высовывается из-за занавеса. Шекспир нетерпеливо машет ей рукой. Она выходит и тащит за собой Уоша. На нем зеленое платье, сколотое булавками.

— Роль, Уош. Она у тебя при себе?

Мальчик задумывается, потом сует руку в карман платья и достает сырую от пота стопку пергамента. Отдает ее Шекспиру, который берет пергамент с опаской, как кусок внутренностей. Тем же нетерпеливым жестом драматург отсылает этих двоих и разбирает кипу на отдельные листки. На них написаны слова, которые я смогу расшифровать лет, пожалуй, за пять. Их как будто писал младенец, в темноте, сидя на несущейся карьером лошади.

— Твой текст.

Очевидно, на моем лице написано удивление, потому что он поясняет:

— У меня всего одна копия. Я не могу терять драгоценное время, переписывая пьесу три десятка раз, для каждого актера. И доверить другим эту работу не могу. Ты слыхала о литературных ворах, Виола? Они существуют, и они здесь. В вашей гримерной есть краткий сюжет.

Я киваю, но он этого не видит. Он уже отвернулся и изучает ряды сидений. Они пусты, но я предполагаю, что Шекспир умеет видеть что-то такое, чего не видят другие.

— Орсино! — снова ревет он. — Где Орсино?!

Шекспир разворачивается на каблуках, оглядываясь. Я решаю, что Орсино — тоже герой пьесы, потому что Шекспир явно предпочитает называть нас их именами.