Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

– Так и быть, дед, возьму ваши удочки напрокат, – сказал Половец старику. – Киньте в моторку.

Он вошел в гостевой дом, где занимал комнатушку с подслеповатым окошком. Надел болотные сапоги, куртку. Поправил под курткой кобуру. Проверил и пистолет: все ли в порядке с предохранителем. После того как один из его корешков по кличке Шурка Сорняк по дури и по пьяни прострелил себе пах, Половец стал очень аккуратен с оружием. С пистолетом «ТТ» он в последнее время не расставался. Прогулка на моторке по реке пока не сулила ничего такого из ряда вон, но пистолет все же следовало взять с собой. На всякий пожарный.

Рыбацкие снасти, в принципе, были Половцу не нужны. До лампочки ему была вся эта вонючая рыба. Но для того чтобы не вызывать лишних пересудов, надо было косить под охотничка-рыбачка. Он пошарил в сумке и достал бутылку водки. Сунул в карман куртки.

Часы показывали пять вечера. Сентябрьский день клонился к закату. Посвежело, с реки тянуло сыростью и холодком. Но небо оставалось ясным, только золотистый свет дня сменялся мягкими сине-фиолетовыми сумерками.

Половец спустился к пристани. Сунул леснику деньги за прокат моторки. Сел в лодку. С мотором он умел обращаться – он был вообще на «ты» с любой техникой, даже с магазинной сигнализацией, даже с кодовыми замками и новейшими противоугонными системами крутых тачек.

Мотор взревел, и лодка, разрезая реку как нож, рванула вперед.

– Легче на поворотах! – крикнул ему вдогонку отец лесника.

Он, наверное, думал, что Половец направится куда-нибудь далеко – к Синему озеру или, может, еще дальше, в места, любимые рыбаками. Но у Половца не было таких планов. Он правил на корме, оглядывая берега. Сосны, песчаник, а вон там болота. Лес уже весь в пятнах осени: красные ягоды рябины на фоне бурых стволов и оранжевой листвы. Темно-зеленая хвоя. И такая же темно-зеленая гладь реки. И никакого жилья, никаких следов человеческого присутствия.

Половец выключил мотор. Лодка покачивалась на воде. Тишина оглушала. Справа был заросший ольхой и камышами затон. Половец вытащил весла и направился туда.

Снасти так и остались лежать на дне лодки. Он даже не взглянул на них. Вытащил из кармана водку. Открыл, глотнул из горла. Потом глотнул еще и еще раз. По телу растеклось приятное тепло. В голове зашумело. Половец сидел, сгорбившись, на корме. Река тихо плескала в борт, словно нашептывая что-то. Над лесом рдел закат. В кустах пищала какая-то птаха. Скоро она улетит в теплые края и, может быть, окочурится в пути. А может, и вернется назад, совьет новое гнездо, выведет птенцов. Птаха-невеличка, безмозглая веселая потаскушка…

Половец снова глотнул из бутылки. И вспомнил ту, другую потаскушку из аптеки. То, что она шлюха, у него не было никакого сомнения. Все они потаскухи, все они шлюхи, бабы-подлюки, и все похожи одна на другую – и здесь, и там, и в Америке, и на Марсе, и в аду.

В аду, наверное, особенно. Перед глазами всплыли загорелой медузой ее груди. Те, что она так явно, так вызывающе демонстрировала ему там, в аптеке, в вырезе своей кофты. Как звать-то ее? Кажется, Анжела? Он попросил у нее таблетки от изжоги, а она дала их так, словно удивилась, что он так мало у нее попросил. Мог бы и большего попросить у этой сытой холеной бабы. Мог бы, и она намекала – взглядом, улыбкой своей – призывной, сучьей своей улыбкой, растягивающей накрашенные вишневым блеском губы. Мог бы, мог бы, мог бы все, да вот отчего-то не попросил. Ушел. Вернулся сюда, в этот лес.

Может быть, потому, что город, где они встретились, этот самый Двуреченск, не нравился ему? И дело, по которому он сюда приехал на краденом джипе с фальшивыми номерами, не нравилось ему?

Но ведь он уже обделывал такие дела. Причем настолько мастерски, что до сих пор к нему насчет этих дел ни у кого не было никаких вопросов. Никто ничего не сумел доказать, даже на подозрении его не держали. А все потому, что он знал, КАК ДЕЛАЮТСЯ ТАКИЕ ДЕЛА. Как ликвидируются улики и как заметаются все следы.

Но отчего же это дело – здесь, в Двуреченске, – вызывало в нем, как бы поточнее это сказать, оторопь, мандраж? Он ведь никогда не был трусом.

Половец снова выпил. Анжела из аптеки сразу обрела еще более весомые, зримые плотские очертания. Груди у нее твердые и соски, наверное, коричневого цвета. А может, розовые. Ухватиться есть за что – погладить, размять в ладонях, как упругое тесто. А что, может, стоит вернуться в город, попытать счастья вечерком? Пригласить ее для начала в ресторан – в этот здешний «Валдайский колокольчик», будь он неладен. Ну а потом уже все остальное по полной программе, смотря по обстоятельствам. Мужик-то у нее есть, интересно? Муж, хахаль? Вроде баба здоровая, не урод – должен быть. Может, алкаш какой-нибудь? Они все тут небось двуреченские алкаши…

Половец допил водку и запустил тару далеко-о-о-о! Насколько сил хватило. Бу-ултых! Вот так, порядок, все тип-топ. В голове шумело. И он прилег, вытянулся на дне лодки. Когда еще придется вот так лежать, зенки уставив в небо? Слушать эту долбаную тишину. Ждать…

Вода плеснула в борт. И раздался еще какой-то звук – Половец не понял, рыба, что ли, жирует на вечерней зорьке? Он скосил глаза – вроде что-то промелькнуло, он засек какое-то движение. Да ладно, кто может шмыгать, подкрадываться со спины? Ведь он же на воде. В лодке и далеко от берега.

Лодка покачивалась, как колыбель. Половец сложил руки на груди. Сыро, зябко, но хорошо, покойно, не суетно… Кобура впилась в бок, и он передвинул ее на грудь. Нащупал под курткой пистолет. Глаза слипались. Было такое ощущение, словно по векам скользила легкая кисть, смежая, склеивая ресницы…

Вода журчала у самого уха. Когда еще придется вот так лежать, расслабившись по полной, не вспоминая то, что сделано, не думая о том, что предстоит.

Лодка-колыбель качалась, кисточка невидимая ласкала. Где-то далеко кто-то наигрывал незатейливый мотивчик на губной гармошке, а может, это птицы пересвистывались в прибрежных кустах? Загорелые груди с коричневыми сосками, источавшие материнское молоко, пучились в небе как грозовые облака. Манили, обещали, возбуждали безмерно. А потом они превратились в упругие ляжки, перетянутые кружевной