Арсен Люпен и Остров Тридцати Гробов - Морис Леблан

– Но есть же ставень. Его можно закрыть.

– Тогда они войдут.

– Значит, не будем его закрывать и станем надеяться на лучшее, Стефан.

– Но я ведь боюсь за вас.

– Вы не должны бояться ни за меня, ни за себя. На худой конец, нам есть чем себя защитить, – добавила Вероника, показав ему револьвер, который она взяла из отцовской коллекции и с которым с тех пор не расставалась.

– Я боюсь, что нам даже не придется защищаться, – сказал Стефан. – У них есть иные средства.

– Какие же?

Ничего не ответив, он бросил на пол быстрый взгляд, и Вероника пристально посмотрела себе под ноги.

Поскольку камера имела форму неправильного круга, пол тоже представлял собою гранитный круг, бугристый и неровный. Однако в этот круг был как бы вписан квадрат, отделенный со всех сторон глубокой канавкой и сделанный из старых, растрескавшихся, но вместе с тем массивных и прочных балок. Одна из сторон квадрата не доходила до наружного края пещеры на каких-то двадцать сантиметров.

– Люк? – вздрогнув, спросила Вероника.

– Нет, для люка он слишком тяжел, – ответил Стефан.

– Тогда что же?

– Не знаю. Наверное, остатки какого-то древнего устройства, которое давно не работает. Хотя…

– Что – хотя?

– Этой ночью, вернее, даже утром внизу был слышен какой-то треск. Видимо, устройство пытались пустить в действие, но тут же отказались от попыток, слишком уж много времени прошло. Нет, оно не работает, и они воспользоваться им не смогут.

– Кто «они»?

И, не дожидаясь, пока Стефан ответит, Вероника продолжила:

– Послушайте, Стефан, у нас есть еще немного времени, быть может, даже меньше, чем мы думаем. С минуты на минуту Франсуа окажется на свободе и придет нам на помощь. Давайте воспользуемся этой передышкой и расскажем друг другу все, что каждый из нас знает. Нам нужно спокойно объясниться. Непосредственная опасность нам пока не угрожает, и мы не потеряем время зря.

Вероника изображала спокойствие, которого вовсе не ощущала. В том, что Франсуа освободится, у нее сомнений не было, но кто может поручиться, что мальчик подойдет к окну и заметит крюк висящей лестницы? Не придет ли ему в голову, когда он не найдет матери, выйти по туннелю наружу и отправиться в Монастырь?

Однако же ей удалось взять себя в руки, и, чувствуя необходимость объясниться, о которой она только что сказала, Вероника уселась на выступ в гранитной скале, образовывавший нечто вроде сиденья, и принялась рассказывать Стефану обо всем, свидетельницей и одной из главных участниц чего она была, – начиная с поисков, приведших ее к заброшенной хижине, в которой находился труп Магеннока.

Стефан слушал ее жуткий рассказ не перебивая, но был явно напуган – это выражалось в возмущенных жестах и отчаянии, написанном на лице молодого человека. Особенно его удручила смерть господина д’Эржемона и Онорины. Он был очень привязан к ним обоим.

– Вот и все, Стефан, что вам необходимо знать, – заключила Вероника, поведав об ужасе, который она испытала после убийства сестер Аршиньа, обнаружения подземелья и разговора с Франсуа. – И еще… я, да будет вам известно, скрыла все это от Франсуа, чтобы мы могли продолжить борьбу с врагом.

Стефан покачал головой.

– С каким врагом? – проговорил он. – Несмотря на ваши объяснения, я задаюсь тем же вопросом, что и вы. У меня создалось впечатление, что мы попали в гущу великой драмы, которая разыгрывается годы, даже столетия, причем попали в самый миг развязки, в тот час, когда начал происходить какой-то катаклизм, готовившийся целыми поколениями людей. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, речь идет о целом ряде никак не связанных между собой страшных событий и нелепых совпадений, в центре которых мы крутимся и не можем объяснить их ничем иным, кроме как игрою случая. На самом деле я знаю не больше вашего. Я блуждаю в таких же потемках, как и вы. Меня осаждают те же горести и печали, что и вас. Это какое-то безумие, какие-то необузданные судороги, необъяснимые ужимки, дикарские выходки, какое-то бешеное варварство.

Вероника подхватила:

– Вот именно, варварство. Это-то и сбивает меня с толку, это-то и поражает! Какая связь между прошлым и настоящим, между нашими нынешними преследователями и людьми, жившими когда-то в этих пещерах, людьми, чьи поступки каким-то непонятным образом отражаются и на нас? К чему относятся все эти легенды, которые, впрочем, мне известны лишь из бреда Онорины да бессвязных фраз сестер Аршиньа?

Молодые люди говорили тихо, все время чутко прислушиваясь. Стефан следил за шорохами в коридоре, Вероника смотрела на край скалы в надежде услышать оклик Франсуа.

– Замысловатые легенды, – начал Стефан, – неясные предания, в которых нечего и пытаться отделить правду от суеверий. Из этого вороха пересудов можно выделить лишь две главные темы – тему пророчества относительно тридцати гробов и тему клада, вернее, чудесного камня…

– Стало быть, – перебила Вероника, – эти несколько слов, что я читала на рисунке Магеннока и на Дольмене Фей, считаются пророчеством?

– Да, пророчеством, которое восходит неизвестно к какой эпохе и уже много веков определяет историю и жизнь Сарека. Во все времена жители острова верили, будто настанет день, после которого в течение года тридцать главных скал, окружающих остров и носящих название Тридцати Гробов, получат свои тридцать жертв, погибших насильственной смертью, и среди этих тридцати жертв будут четыре распятые на крестах женщины. Предание это неизменно, неоспоримо, передается от отца к сыну, и в него верят все. Оно содержится в двух строках стиха на Дольмене Фей:

ЧЕТЫРЕ ЖЕНЩИНЫ НА ЧЕТЫРЕХ КРЕСТАХ И ТРИДЦАТЬ ТРУПОВ В ТРИДЦАТИ ГРОБАХ.

– Пусть так, но ведь жили же здесь люди, жили тихо и мирно. Почему страх обуял их именно в этом году?

– Во многом тут виноват Магеннок. Человек он был странный, даже таинственный, костоправ и колдун, лекарь и шарлатан, знал движение звезд, свойства планет, у него охотно спрашивали как о прошлом, даже далеком, так и о будущем. И вот не столь давно Магеннок объявил, что тысяча девятьсот семнадцатый год окажется роковым.

– Почему?

– Предчувствие, интуиция, прорицание, подсознание – выбирайте, что вам больше по вкусу. Магеннок не брезговал пользоваться самыми древними видами магии, мог прорицать по полету птиц или внутренностям курицы. Однако это его пророчество имело под собою нечто более серьезное. Он утверждал, что в детстве слышал, как старики на Сареке говорили, будто в начале прошлого века первую строку надписи на Дольмене Фей еще можно было различить и будто она звучала так:

САРЕК УЗНАЕТ В ГОД ЧЕТЫРНАДЦАТЬ И ТРЕТИЙ.

Год четырнадцать и третий – это семнадцатый год, а несколько лет назад уверенность Магеннока и друзей в том, что они правы, окрепла из-за того, что именно в четырнадцатом году разразилась война. С тех пор Магеннок придавал этому прорицанию все большее значение, уверенность его в правоте своих догадок росла, а вместе с нею росло и беспокойство. К тому же он объявил, что его смерть, за которой последует смерть господина д’Эржемона, послужит сигналом к началу катастрофы. Наконец настал семнадцатый год, вызвавший на Сареке подлинный ужас. События назревали…

– И все же… все же, – заметила Вероника, – это какая-то нелепость.

– Нелепость – верно, но стало особенно тревожно, когда Магеннок сумел сравнить отрывок пророчества, высеченного на Дольмене Фей, с его полным текстом!

– Значит, он его все же нашел?

– Да. В развалинах аббатства, среди камней, под которыми образовалась как бы полость, он обнаружил старый требник, потрепанный, рваный, однако несколько страниц в нем неплохо сохранились, особенно та, которую вы видели. Впрочем, нет, в заброшенной хижине вы видели ее копию.

– Которую сделал мой отец?

– Да, ваш отец – как и все, лежащие в шкафу у него в кабинете. Если вы помните, господин д’Эржемон любил рисовать, в том числе и акварелью. Он скопировал раскрашенную страницу, но из стихотворения, сопровождавшего рисунок, переписал лишь те строки, которые еще можно прочесть на Дольмене Фей.

– А чем вы объясните сходство между распятой женщиной и мною?

– Я ни разу не держал в руках оригинал, переданный Магенноком господину д’Эржемону. Ваш отец ревностно охранял его, держал в своей спальне. Но господин