Когда время судья и палач. Психологическая драма с криминальным событием - Алена Бессонова

— Я думаю вашим органам внутренних дел эти нюансы известны. Они что не хотят отягощать следствие глухарями? Так?

Русаков промолчал.

— Понятно, — продолжил Исайчев. — Твоя пассия может помогать в этом деле?

— Неофициально.

— По-другому я и не ждал, — Михаил, дважды глубоко затянулся и, затушив сигарету о пепельницу, предложил, — давай так: сейчас отдыхать, а завтра отвези-ка нас в реабилитационный центр. Я понял ты отца в эти дела не посвящаешь?

Александр встал, рукой указал направление куда он собирается проводить гостей на отдых, на ходу ответил на вопрос Исайчева:

— Отец с виду крепенький грибок-боровичок, ему в этом году восемьдесят три года шарахнуло. Стараюсь оберегать от подобных потрясений. Сказал, что вы прилетели на открытие новой нефтяной вышки.

— Он что не знает о гибели своего партнёра по шахматам?

— Знает… Но без подробностей… Считает — несчастный случай. И вопрос закрыт.

— А как же? Как мы там вдруг появимся? Он же в центр поехал, — спросил Роман.

— Не волнуйтесь, когда завтра будем готовы выехать, отец начнёт перемещаться в сторону Архангельска. Утром за ним машину пошлю. Хотя он сам за рулём крепче молодого сидит. Всю жизнь по северным дорогам болтался. Опыт! Его не пропьёшь… Но сейчас погода неустойчивая: то пуржит, то подтаивает, слякотно… Боюсь одного отпускать…

1944 ГОД. Сартов

Гул взлетающих аэропоездов не разбудил Ефима Мессиожника, валявшегося в конторке склада запчастей на старом пропылённом диване. Он был пьян первый раз за семнадцать прожитых лет.

Всё началось не с момента, когда на базаре он всё-таки взял у старушки царскую медаль за три куска хлеба. И не со встречи у киоска, куда он всё-таки пришёл на свидание с золотозубым блатным парнем. Пожалуй, всё началось с отъезда родителей из Сартова. А может быть, и раньше…

Отец — известный всему городу часовой мастер. Его синенькая будка стояла на Товарке, у переходного моста. Мать заведовала хозяйством интерната для слепых детей. Деньгами не хвастались, но Ефим знал, что считали их каждую субботу, и видел — пачки солидные. Сначала не мог понять, почему папа с мамой не построят хороший дом, а до сих пор живут в тесном подвале с маленькими окошками, в которые видно только ноги прохожих. Что папа скуп, дошло до сознания позже, но не задело — скупость отца не распространялась на единственного сына, в школе не было парня моднее Ефима. Всё было у Мессиожника-младшего, кроме дружбы, любви и уважения сверстников. Почему его не замечают девочки и сторонятся ребята, он понять не мог. Иногда он на несколько часов цепенел, лежал или сидел, уставясь в стену немигающим взглядом. Ласками выводила его из такого состояния мать. Она объясняла: «Это потому, что за ребятами ты не успеваешь. Видишь, тебе по физкультуре даже оценку не ставят. А девчонки ещё глупенькие, подрастут и поймут, что самое дорогое в мужчине — умная голова и положение. Учись хорошо, учись, Фима. Не обращай внимания… Потерпи». Отец выражался грубее:

— Скажу за себя, пусть я провалюсь на этом месте, если обидчики твои не будут чесать тебе пятки, когда станешь умён. Лиса считают хитрым, а он умный!

Война посеяла в семье тихую панику. А однажды, когда отец принёс с ночной улицы листовку, сброшенную с немецкого бомбардировщика, где указывалась точная дата оккупации Сартова, поспешно начали готовиться в дорогу. Быстренько набили и увязали несколько чемоданов, вернули одолженные знакомым деньги, купили билеты. Всю ночь перед выездом Ефим просыпался, разбуженный голосами родителей.

А утром узнал — он пока не едет. Отец повёл его в кладовку, показал, как отпирается сложный самодельный замок, распахнул дверь. Снизу доверху, в несколько рядов, вдоль стен стояли банки мясных консервов, а посредине оцинкованные бидоны с постным и сливочным маслом и много-много ещё чего: чего и Ефим пока не едал.

— Это золото, — сказал отец, отводя глаза в сторону. — Грех оставлять столько добра на разнос.

Ефим стоял не шевелясь. Ему стало жалко себя. В мире, который семнадцать лет воспитывал его, такие люди считались подонками.

Ефим бросился вон из комнаты. Отец сухими пальцами зацепил его плечо, сжал больно, сказал жалостливо:

— Не суди. Не насилую… Хоть выкинь, хоть раздай нищим. Только помни: ключи от квартиры и каморки будут на прежних местах, — и отпустил.

Почти неделю Ефим провёл в семье школьного товарища. Потом пошёл в военный комиссариат и настоятельно, ожесточённо потребовал взять его в армию. Хоть в обоз.

— Специальности не имеете. Может быть, полезное увлечение? Радиодело, например? Как с языком?

— По немецкому «отлично». Читаю и почти свободно говорю.

— Ждите повестку.

Чтобы не проморгать посыльного с вызовом из военкомата, пришлось вернуться в свою квартиру.

В жаркое лето полуподвал сохранял прохладу. Мягкая кровать с положенными на неё стопками чистого накрахмаленного белья, большой стеллаж с редкими книгами, тикающие старинные часы располагали к покою. Ефим знал, где спрятан ключ от кладовой, а разыскал в кухне мешок с сухарями и, налив из водопроводного крана воды в кружку, сел за стол, положив перед собой книгу.

Через два дня сухари надоели, и он отсыпал немного муки из отцовских запасов. Чуть-чуть масла, взял одну баночку консервов…

Много читал, лёжа. Всё больше про героическое. Откладывал книгу, думал и утверждался во мнении, что на фронте он будет не трусливее других, может быть, и посмелее. Наверняка посмелее.

Повестку принесла белобрысая пионерка. Как на крыльях летел Ефим к военкому и его предложение пойти учиться в разведшколу встретил восторженно.

— Ваше «да» будет иметь силу через полмесяца. Есть время подумать. А пока советую вступить в добровольную санроту при госпитале. Поможете разгружать эшелоны с ранеными. Гоп?

— Гоп! — машинально повторил Ефим.

Дома его ждало письмо от отца. Замусоленный треугольничек принёс тревожную весть: заболела мама, заболела серьёзно. Чтобы поднять её на ноги, нужно достать редкое лекарство. Отец как можно скорее рекомендовал обратиться к одному из знакомых, не жалеть ничего, «иначе мы можем лишиться матери!»

Раздумывать было некогда.

Ефим побежал по указанному адресу, нашёл папиного знакомого, тот пообещал лекарство с мудрёным названием, только не за деньги. Ефим согласился — он уже не раз пользовался продуктами из кладовой и знал наперечёт, что там есть.

Вечером вместе с ребятами и девчатами из санитарной роты впервые выносил раненых из вагонов, прибывших из-под Сталинграда. Впервые услышал, как люди дико кричат от боли, скрежещут зубами или жалко бормочут в бреду. Увидел красные забинтованные культяпки вместо рук и ног. Слёзы, промывающие светлые дорожки на грязных небритых щеках. Вошь на белом лбу, только