Топор - Дональд Уэстлейк

что напряженность этой ситуации может снова овладеть мной, что у меня могут быть еще моменты слабости, и что когда-нибудь, в страхе и отчаянии, я могу даже позвонить властям, выболтать все это, уничтожить себя. Так что чем скорее я покончу с этим, тем лучше.

«Берк! Берк!»

Мы в гостиной, Марджори и я, в халатах, с газетами Sunday Times и остывающим кофе. Я сижу в своем обычном кресле, повернутом немного влево к телевизору, установленному на дальней стене, и немного вправо через панорамное окно на переднюю часть нашего двора и насаждения, которые частично закрывают нас от дороги и наших соседей. Марджори, как обычно, лежит на диване слева от меня, поджав под себя ноги, на диване перед ней расстелена газета.

И теперь я понимаю, что она зовет меня. Я вздрагиваю, бумага шуршит, и смотрю на нее. «Что? Что-то не так?» Я имею в виду что-то в бумаге.

«Ты не слышал ни слова из того, что я сказал».

Она выглядит на удивление напряженной, взволнованной. Я не замечал этого раньше. Это из-за чего-то, чего нет в газете?

Я довольно крупный парень, сейчас собираюсь немного пополнеть, а Марджори, что называется, миниатюрная, с очень вьющимися каштановыми волосами, большими яркими карими глазами и искренним смехом, который мне нравится, как будто она вот-вот взорвется. Хотя, на самом деле, я давно не слышал этого смеха.

Когда мы впервые начали собираться вместе в 71-м, еще в Хартфорде, нам приходилось мириться с множеством не очень остроумных шуток от наших друзей, потому что я был таким большим и высоким, а она такой худенькой и низенькой. Тогда я все еще был водителем городского автобуса, и на самом деле я впервые встретил Марджори, когда она однажды утром села в мой автобус. Она была двадцатилетней студенткой колледжа, а я — армейским ветеринаром и водителем автобуса, двадцати пяти лет, и у нее не было намерения связываться с кем-то вроде меня, и все же именно это и произошло. И хотя я сам был выпускником колледжа, ее школьные друзья часто подшучивали над ней, когда она начала встречаться с водителем автобуса, и я полагаю, что именно это, как и все остальное, побудило меня подать заявление в Грин Вэлли, получить работу продавца газет и найти дело своей жизни, которое сейчас временно утрачено.

И теперь она говорит мне, что я не слышал ни слова из того, что она сказала, и это правда. «Прости, милая», — говорю я. «Я отвлекся, я был за миллион миль отсюда».

«Ты был за миллион миль отсюда, Берк», — говорит она. У нее маленькие белые пятна под глазами, высоко на скулах. Она выглядит так, словно вот-вот заплачет. Что это?

Я говорю: «Это работа, милая, я просто не могу…»

«Я знаю, что это моя работа», — говорит она. «Берк, милый, я знаю, в чем проблема, я знаю, как сильно это давит на твой разум, сводит тебя с ума, но…»

«Ну, надеюсь, не совсем сумасшедший».

«… но я не могу этого вынести», настаивает она, не позволяя мне перебивать или шутить. «Берк, это сводит меня с ума».

«Милая, я не знаю, что я могу…»

«Я хочу, чтобы мы обратились к психологу», — говорит она с той резкой деловитостью, которую люди используют, когда наконец говорят то, о чем они думали долгое время.

Я автоматически отвергаю это по тысяче причин. Я начинаю с наиболее объяснимой из этих причин, говоря: «Марджори, мы не можем позволить себе…»

«Мы можем, — говорит она, — если это важно. И это важно».

«Милая, это не может продолжаться вечно», — говорю я ей. «Я найду другую работу, прежде чем ты успеешь оглянуться, хорошую работу, и…»

«Будет слишком поздно, Берк». Ее глаза больше и ярче, чем я когда-либо видел. Она так серьезно относится к этому и так волнуется. «Сейчас нас разрывает на части», говорит она. «Прошло слишком много времени, ущерб уже нанесен. Берк, я люблю тебя и хочу, чтобы наш брак сохранился».

«Это выживет. Мы любим друг друга, мы сильны в…»

«Мы недостаточно сильны», — настаивает она. «Я недостаточно сильна. Это изматывает меня, это размалывает меня, это делает меня несчастным, это приводит меня в отчаяние, я чувствую себя как… Я чувствую себя сурком в ловушке для хищников!»

Что за образ. Она, должно быть, думала обо всем этом довольно долго, а я даже не заметил. Она была несчастна и держала это при себе, пытаясь быть храброй, молчаливой и переждать, а я этого не замечал. Я должен был заметить, но я был отвлечен другим, сосредоточившись на этом другом.

Если бы я только мог рассказать ей обо всем этом, рассказать ей, что я делаю, как я слежу за тем, чтобы все было в порядке. Но я не могу, я не смею. Она не поняла бы, она просто не могла понять. И если бы она знала, что я делаю, что я уже сделал и что собираюсь сделать, она бы никогда больше не смогла смотреть на меня так, как раньше. Я понимаю это внезапно, прямо сейчас, сидя здесь, в гостиной, глядя на нее, в наших халатах, мы оба прикрыты, как бродяги в парке, вырезками из New York Times. Я никогда не смогу рассказать ей, что я сделал, что я делаю, чтобы спасти наш брак, спасти наши жизни, спасти нас.

Я говорю: «Милая, я знаю, что ты чувствуешь, правда знаю. И ты знаешь, что я испытываю такое же разочарование, мне приходится сталкиваться с этим каждую секунду каждого…»

«Я не могу этого сделать», — говорит она. «Я не такая сильная, как ты, Берк, и никогда не была такой. Я не могу справиться с этой ужасной ситуацией так же хорошо, как ты. Я не могу просто присесть на корточки и ждать.»

«Но мне больше нечего делать», — говорю я. «В том-то и загвоздка, милая, что больше нечего делать. Мы оба должны просто присесть на корточки и ждать. Но поверь мне. Пожалуйста. У меня такое чувство, у меня просто такое чувство, что это ненадолго. Этим летом, когда-нибудь этим летом, мы…

«Берк, нам нужна консультация!»

Как она смотрит на меня, почти в ужасе. Ради Бога, она знает? Это то, что она пытается сказать?

Нет, этого не может быть. Это невозможно. Я говорю: «Марджори, нам не нужна никакая третья сторона, мы можем обсудить все вместе, мы всегда могли это делать, даже в те тяжелые времена, когда я был… Ты знаешь».

«Когда ты