В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари

чтобы они знали, — вздохнул он, имея в виду своих единоверцев. — Не хочу, чтобы они знали о ее грехе. Шула поможет мне ее обрядить, эта несчастная выжившая из ума старуха, что приняла ее из лона матери!

— Ты сказал, перед смертью Дина произнесла несколько слов.

— Она, должно быть, уже была почти без сознания, бедная моя дочь. Она говорила по-гречески! Не думаю, что она понимала, что говорит. Сказала что-то… что-то о том, что я должен всегда хранить свои добрые качества. Я не очень понял. Она бредила, она умирала.

Аврелий удивленно на него посмотрел.

Неужели старик ослышался? Дина родилась в Риме и бегло говорила как на латыни, так и на арамейском, но он не знал, чтобы она владела греческим.

Впрочем, иудеи нередко общались с греками.

Через сгорбленное плечо старика Аврелий увидел, как Кастор безмолвным знаком подзывает его.

Он подошел, и слуга прошептал ему на ухо:

— Лекарь говорит, она сама его вызвала.

— Что? Что такое? — услышал Мордехай.

Бледный как полотно, он на миг пошатнулся.

— Что несет этот безумец? Что моя дочь не потеряла ребенка, а сделала это нарочно? — У бедняги не было сил даже возмутиться.

— Не могу поверить! — упрямо твердил он, качая большой косматой головой, пока лекарь подтверждал Аврелию его подозрения.

Патриций ошеломленно молчал.

Аборт.

Ничего из ряда вон выходящего для Рима, где ребенок принадлежал родителям даже после рождения, и где даже детоубийство не было редкостью.

Оставление новорожденных было делом обыденным: возле мусорных куч то и дело можно было видеть, как служанки и блудницы оставляют плоды своей незаконной любви или любви своих госпож.

И не только бедняки и отверженные доверяли своих новорожденных милосердию прохожих, но и состоятельные семьи, которым появление нового наследника грозило сложностями при разделе имущества, или же родители, которым попросту не хотелось растить еще одного отпрыска.

Ни призывы Августа, ни блага, обещанные многодетным матерям, — а в Риме трое детей уже считались большим семейством, — не могли побороть нежелание квиритов обзаводиться многочисленным потомством.

Аборт, особенно у незамужней, был делом обычным, само собой разумеющимся.

Все бы ничего, будь она латинянкой, но Дина была еврейкой.

Аврелий достаточно хорошо знал основы иудейской веры, чтобы понимать: продолжение рода считается долгом, знаком божественной милости, в то время как бесплодие воспринимается как позорное проклятие.

Римляне не переставали дивиться, глядя, как израильтяне растят толпы детей, не отказываясь ни от одного. Они ненавидели даже простое предохранение, потому что — что патрицию казалось нелепым — оно уничтожало саму возможность новой жизни.

Так почему же еврейка захотела прервать беременность?

Аврелий в тревоге заходил по скромному жилищу, в воздухе которого стоял запах крови.

В комнате девушки постель была нетронута.

На полке выстроились в ряд воспоминания о ее таком недавнем детстве: ленты для волос, несколько игрушек, с которыми она так и не смогла расстаться, восточная кукла с большими опаловыми глазами, которую отец привез ей из Фригии.

Бумаги, свитки… патриций задержался, ища то, чего и сам не знал.

Записки, книги. Может, что-то на греческом? Он рассеянно развернул папирус: «Героиды» Овидия.

Девушка читала стихи о любви, причем не самых целомудренных! На восковой дощечке еще виднелись следы последних записей, нацарапанных стилусом. Но это были простые расчеты, сухие счета за покупки.

Аврелий разочарованно бросил бумаги на кровать.

Опаловые глаза куклы уставились на него пустым взглядом. Одна ее подвижная рука прикрывала часть лица, словно в лукавом желании спрятаться.

И тут патриций заметил другую руку. Керамическая ручка с раскрашенными ноготками была сжата в кулачок — в той неестественной, жеманной позе, что свойственна куклам, — и между пальцами виднелся туго свернутый тонкий листок.

На превосходной латыни он молил: «Прости меня, авва, но я не могу поступить иначе. И Элеазар поймет, что мое решение — правильное. Твоя Дина».

Из дверного проема сенатор взглянул на отчаявшегося старика, быстро спрятал свиток в складках тоги и вернулся к нему.

— Элеазар знает? — осторожно спросил он, имея в виду жениха Дины, серьезного и порядочного юношу, с которым Мордехай давно уже обращался как с сыном.

Аврелий с трудом понимал: у израильтян обручение было обязательством такой важности, что приравнивалось к браку.

Влюбленные, должно быть, устали ждать, вот и все.

Возможно, их поведение было не вполне благочестивым, но, зная Мордехая, патриций был уверен, что тот, в радости стать дедом, не стал бы их слишком укорять.

В этот миг дверь отворилась, и на пороге появился смуглый бородатый юноша.

— Негодяй, убийца! — в порыве ярости вскочил Мордехай. — Ты воспользовался Диной, моим доверием!

Юноша смотрел на него с мертвенно-бледным лицом.

Старик, которого Аврелий едва сдерживал, продолжал изрыгать проклятия, но на лице Элеазара не было и тени раскаяния, напротив, в его взгляде читалась мрачная обида.

Он дал старику выплеснуть гнев и осыпать его оскорблениями.

Затем ледяным тоном он произнес несколько слов, ставивших точку во всем:

— Я не отец этого ребенка. Я к Дине не прикасался. Твоя дочь была прелюбодейкой.

Он не добавил больше ни слова, не попросил в последний раз взглянуть на девушку, которая должна была стать его женой, и резко вышел, не попрощавшись.

Старик был раздавлен.

— Моя дочь… прелюбодейка! — повторил он едва слышно, и в устах благочестивого израильтянина это слово, столь обыденное в Риме, жгло как огонь.

— Она совершила преступление против нашего рода, она блудила с идолопоклонником. Потом она захотела погубить жизнь, которую Предвечный вложил в ее лоно, и Господь потребовал Свою плату. Так написано: ты отдашь око за око, зуб за зуб, руку за руку, рану за рану и жизнь за жизнь!

Аврелий покачал головой: прелестная Дина, что росла на его глазах, как дивный экзотический цветок среди бескровных роз столицы, была мертва.

И почему? Из-за греха любви, одного из многих, что в Риме совершались каждый день, без тени раскаяния — в альковах, на улицах, во дворах, даже в храмах! За несколько мгновений радости, украденных с ужасом от совершения неведомого проступка, жизнь этой только что расцветшей красоты угасла в крови и позоре.

«Будь прокляты нравственные устои, что не дают человеку примириться с самим собой!» — в ярости подумал Аврелий.

И будь прокляты алчные боги, которые — если они вообще существуют — всегда требуют в жертву самых красивых, самых юных, самых лучших.

Мордехай принимал это как небесную кару. Но жизнь Дины потребовал не бог, а человек.