Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

Лео в самом деле возлежал. Не зря было за плечами Щукинское училище — он выглядел страдальчески величаво даже в глубоко продавленной больничной кровати, на латаном сером бельеце. Природный узор из цветочков пополам со словом «Минздрав» с бельеца почти состирался, зато ярче проступили там и сям угольно-черные крупные печати «Ушуйская горбольница». Лео возлежал на подушке плоской, как тетрадь, и скучливо разглядывал в приоткрытую дверь других больных, шаркавших по коридору. Больные были пестро одеты в свое, домашнее. Лео же поступил в больницу мокрым и голым. Его облачили здесь в бледную казенную пижаму, еще при советском режиме изношенную до нежности марли, и с ломаными наволочными пуговицами. Среди этого больничного убожества вдруг проступили в Лео незаметные прежде стать и порода. Длинные его костлявые руки лежали вдоль тела выразительно, выразительно запрокинулась шея, а невзрачное лицо стало похоже на трагическую маску. Судя по выигрышной позе, Лео был не так плох, как хотел казаться.

Когда Самоваров вступил в палату (сосед Лео, тоже язвенник, хлопотами Мошкина куда-то был временно удален — то ли просто по коридору промяться, то ли на внеочередную клизму), Лео только слегка двинул веками и испустил неестественный переливчатый стон. Самоваров прибыл в палату со своим стулом. Сидеть на провисшей кровати Кыштымова было невозможно, если не лежать в его объятиях, и Мошкин посоветовал взять стул с собой. Усевшись, Самоваров участливо спросил:

— Как вы чувствуете себя? Вам лучше?

Кыштымов совсем закрыл глаза и ответил трагическим скрежетом кроватной сетки.

— Вы мне хотели что-то сказать. Что же? Я здесь, я вас слушаю. Вы можете говорить, — продолжал Самоваров.

Лео снова поскрипел сеткой и застонал. Самоварову начинала надоедать эта комедия, зато Лео явно ею наслаждался. Он неровно и шумно дышал, слабо подергивал перевязанной рукой, вздрагивал и кряхтел. Так прошло несколько минут, и Самоваров вышел из себя.

— Лео, не валяйте дурака! — злым шепотом проговорил он прямо в бледное ухо больного. — Я же вижу, что вы не живой труп, вы по-настоящему живой и гоните мне сцену… где вы эдак играете? в «Ромео», где вас шпагой проткнули? видел, видел! Если б я в восьмом ряду сидел, вы бы меня, может, и провели бы, но я тут близко и вижу, что вы надо мной издеваетесь. Зачем?

Лео моментально открыл глаза и скосил их на Самоварова.

— Ага, и вы шепчете! Тоже поняли, что они здесь, — тихо проговорил питомец Щукинского училища.

— Кто они? — спросил Самоваров.

— Тише, тише! Вы ведь сами поняли: они где-то здесь и подслушивают!

Кыштымов сделал страшные глаза и указал ими куда-то на стену. Самоваров пожал плечами. Конечно, несчастный Лео мог навоображать сверхъестественного, вроде ванной жабы, однако мог иметь в виду и следователя Мошкина.

— Нас обязательно будут подслушивать! Но ничего у них не выйдет, — тихонечко сипел Лео. — Вы только говорите потише. И я шепотом буду. Тут наверняка натыканы всякие устройства.

Самоваров принялся уверять Лео, что средства прослушивания против них могут быть применены только самые домашние, примитивные — стояние под дверью да стакан, приложенный к стенке в соседней палате. Это нестрашно и вполне преодолимо. Но Лео упросил-таки поискать жучков. Самоваров, чтоб успокоить больного и поскорее перейти к делу, для видимости заглянул под обе кровати, за шторы и даже пошарил рукой в тумбочке кыштымовского соседа, о чем тут же пожалел, так как попал в банку с каким-то супом и потом, сколько ни тер руку полотенцем Лео, никак не мог избавиться от супного запаха.

Наконец, Лео угомонился, устроился поудобнее в углублении кровати и зашептал:

— Вы нашли убийцу Тани? У вас ведь контракт с Уксусовым? Мошкин не найдет. Потому что ему все равно… Вы слыхали, как Мошкин хохочет? Он тут у меня все хохотал, и я понял, что ему наплевать… Я ведь хотел ему все рассказать, но когда увидел его отвратительную рожу… она напоминает кого-то, не могу вспомнить, кого… вам никого не напоминает?.. когда рожу увидел, почувствовал, что такому ни слова сказать не смогу. С такими я не разговариваю!

Лео насупился в потолок. Какие-то нехорошие воспоминания посетили его, потому что он дернулся лицом, фыркнул, напрягся, но так и не смог оторвать глаз от потолка. Глядя туда, он вдруг совершенно твердо и ясно сказал:

— Я ведь был в последний день у нее. У Тани. Я знаю, кого она к себе звала. Он пришел и убил ее.

— Имя, — потребовал Самоваров. Ему сразу надо было выманить имя, чтоб потом Лео уже не вилял, не отпирался, не ломал комедий и не тянул резину. Потом вздохами уже не отделаться — договаривать надо.

— Имени не знаю. Ничего не знаю…

— Э, так не пойдет! Что за штучки! — недовольно зашипел Самоваров. — То знаете, то не знаете! Цену себе набиваете, что ли? Говорите, раз взялись. Или я уйду!

Он пошевелился было на стуле, но Лео проворно схватил его за бок большой костлявой рукой.

— Нет, вы не так меня поняли! Я в самом деле имени не знаю, не знаю точно, кто это, но я слышал… Я подозреваю, что… Или нет? Ах, я не знаю! Попробуйте-ка сами понять, что к чему, может, у вас получится…

Он еще раз с отвращением глянул в потолок, собрался с духом и нашептал Самоварову свою историю.

Love story. Лео

В тот слякотный мартовский вечер Лео Кыштымов твердо решил уехать из Ушуйска. Он в своей жизни не раз уже вот так внезапно срывался с места и уносился прочь. Ощущение того, что он может по своей воле или по своему капризу исчезнуть в одном месте и возникнуть потом в другом, наполняло его существо ядовитой гордостью. Никто нигде не любил Лео до такой степени, чтоб ждать или жалеть о его отсутствии — и никто настолько не ненавидел, чтоб радоваться его исчезновению. Иногда где-нибудь в поезде, на скользкой плацкартной полке, под сопение и храп чужих тел, под колесный стук его вдруг посещало странное чувство невесомости. Он видел себя случайным куском материи, несущимся в бесконечном пространстве, и до ближайшего такого же куска, холодно и невозмутимо крутящегося в черной бездне, было страшно далеко; зато много было черноты и холодного ветра ниоткуда, и светящихся вдали точек, не было только ни конца, ни остановки. Кто завел, завертел, толкнул его в проклятое это пространство, он не понимал. Перст судьбы он ощущал, жесткий перст, как ни хотелось думать, что это он сам так завертел свою жизнь. Но все-таки именно по воле судьбы родной город Кыштымова прославился множеством церквей, чрезвычайно живописных издали, а вблизи обшарпанных и неприбранных. В городе этом иногда снимали кино. Когда известный режиссер Сумкин там снимал уже третий свой фильм, среди массовки, без всякого одушевления изображавшей купальный обряд славян-язычников, плескался и юный Леонид Кыштымов. Участники купания ежились в речке и ожидали с нетерпением появления известной актрисы Тамары Федченко. Времена тогда стояли раннеперстроечные, фильмов без женского раздевания не делали. Ходили слухи, что даже запретили фильмы без раздевания делать, чтоб не поощрять ханжество и тоталитаризм, и в сцене купального обряда Федченко должна была видом нагой язычницы ударить по тоталитаризму.