Магнетизерка - Леонид Девятых

И гнев тушит любви струей.

Недугов лютости не знает,

От коих чахнет злоба век,

Во всех лишь язвах сострадает,

Подвержен коим человек.

Кто жертвует — небесно свойство —

Тебе, чем может, в жизни сей,

Тот чувствует все превосходство

За гробом участи своей.

(«Человеколюбие»)

Павел Андреевич вздохнул. Он не любил стихов. Особливо женских. Российские поэтки в большинстве своем были старыми девами, либо озлившимися на весь мир и разочарованными в его устройстве и собственной судьбе, либо пребывающими в сопливо-перманентном состоянии романтизма, коий, конечно, выветривается вместе с замужеством у нормальных барышень.

То ли дело ехидные эпиграммы да свежее, острое словцо! Например такое:

Уже зари багряный путь

Открылся дремлющим зеницам,

Зефир прохладный начал дуть

Под юбки бабам и девицам…

Или:

Скуластое лицо холопа

Не стало рожа, стало жопа.

И вообще:

Нельзя довольну в свете быть

И не иметь желаньев вредных…

А всем этим стихотворствующим кисейным барышням, плесневеющим в затянувшемся девичестве, бонмотист князь Гагарин дал не так давно хороший совет:

Уединенна муза

Туманных берегов,

Ищи с умом союза,

А не пиши стихов.

Следующее стихотворение фигурантки, озаглавленное «В моем садике», показалось Павлу Андреевичу чуть лучше первого.

Место, где мой дух спокойство

И утехи обретал,

Где он сладость удовольствий

С чувствий живостью вкушал;

Там природы глас священный

Мне ту истину вещал:

Что из смертных тот блаженный,

Кто лишь сам себя познал.

Что в сердечных внутрь пределах

Сей источник лишь течет,

Что обилен он в утехах:

Бог коль в сердце сам живет.

Будь мой вождь, о глас небесный!

И наставник дел моих;

Чувствую, что нет полезней

Вдохновений сих твоих.

Павел Андреевич вздохнул и перевернул еще один лист. Следующий был последним и содержал еще один стих. «Ода Смерти» — ни много ни мало!

Мать пороков, злу преграда,

Добродетелей венец;

Истины печать, награда,

Бедствий жизни сей конец.

Ты мученья прерываешь,

Смерть, достойная любви,

Прах — во мрачный гроб скрываешь,

Дух — в обители свои.

Бремя горестей, болезней

Ты снимаешь навсегда;

Кажешься всего любезней,

Мыслю о тебе когда.

Ты наш дух освобождаешь

От тиранства злых страстей;

Узы тяжки разрушаешь,

Плод веселий жизни сей.

Кто порфирою украшен

Или рубищем покрыт,

Чей вселенной скипетр страшен,

Иль в оковах кто гремит;

Ты, коль скоро где предстанешь,

Пред тобой равно падут.

Смертный! Ты тогда узнаешь,

Что все титла тщетны суть.

Ах, врагом тебя ли числить,

Знавши цену жизни сей?

Можно ли о том не мыслить

Быть достойной мзды твоей?

«М-да, — подумал подполковник Татищев и закрыл папку. — Хорошенькие дела. Смерть как награда и печать истины — это вам не комар чихнул! Чем же вас, госпожа Турчанинова, так не устраивает Жизнь? Кто вам, мадемуазель, так досадил? И с какой стати девице задаваться подобными вопросами?

Впрочем, сие дело ваше. А вот то, что нам, как я и предчувствовал, придется встретиться еще раз, — в этом нет никакого сомнения».