Смерть в Византии - Юлия Кристева

— О, Фома Неверующий! Послушай же, Норди, но ведь весь этот бред, то есть его конек, возможно, и позвал его в дорогу! Понимаешь? Раз он так интересовался Первым крестовым походом, значит, хотел знать, как разумные христиане — это его слова — дошли до священной войны вроде анти-джихада, если хочешь. Анна, эта поздняя гречанка православной империи, бичующая почитателей полумесяца, не щадит и латинян, посмеиваясь над их варварскими замашками с точки зрения наблюдателя, находящегося на другой стороне Европы. И при этом осознает обреченность Византии. Нет-нет, успокойся, она не предсказывает поражения Византин, но ее финальные слезы означают нечто большее, чем плач сироты, утратившей отца, и Себастьян отражается в этом черном, таком сладостном для него солнце! От XXI века назад, в глубь веков, к XI и XIII векам — это целый исторический цикл, пришедший к своему завершению. Ошибается ли он, прав ли? Вот что он пишет: «Вся Европа сегодня — прекрасная Византия, слишком гордая собой и уже гибнущая и слишком бедная, чтобы в одиночку играть роль мирового жандарма; готовая к тонким компромиссам и фатальным уловкам, она обречена. В наши дни лишь Санта-Барбара в силах побороть зло, но кто в здравом уме станет искать спасение в Санта-Барбаре?» Вот что думает твой пропавший дядя в своем паломничестве к Анне. Тебе бы его почитать, знаю, что прошу о невозможном, у тебя совсем нет времени, ты думаешь, немного почитал и все понял…

— Да нет… — Нортроп вздыхает, ему никак не удается вставить хоть словечко, Стефани говорит и говорит. Раскраснелась, глаза горят, до его прихода успела переодеться в шелковое лиловое платье на бретельках, одна из которых то и дело спадает с плеча.

— Нет? Хорошо, тогда послушай, что я скажу: его любовь к ней как бы срослась с его исследованием, он на все начинает смотреть новыми глазами — глазами Анны. Его любовь, слепая и потому искажающая предмет исследования, прозревает истины, недоступные науке, это тебе известно. Примеры? Дожидаясь, когда задержат серийного убийцу — я не смеюсь, знаю, что вещь неочевидная! — я прочла «Алексиаду», ту, что написана Анной, а чем еще мне было заниматься, запертой в четырех стенах, в духоте, с Минушах? Ну так вот могу тебе сказать следующее: Себастьян отдается игре воображения, уносится в мыслях далеко за пределы обычной профессиональной деятельности, принимается вышивать по канве судьбы принцессы, переделывая ее на свой вкус, вплетая в нее собственную судьбу. Все, что способно заставить потускнеть ее образ, он просто убирает, что в порядке вещей. И если это не безумная любовь, тогда что же?

Если почитать то, что он о ней пишет, выходит, несравненная интеллектуалка, жившая лишь удовольствиями умственного порядка, подумывала о самоубийстве и даже собиралась уйти в монастырь из-за отвращения к политике. Так, во всяком случае, dixit[71]Себастьян. На самом деле — я тебе уже рассказывала — она пыталась избавиться от собственною брата Иоанна, стоявшего на ее пути к престолу. Довольно было ему появиться на свет, и вопрос о престолонаследии для нее закрылся сам собой, а заодно отпала надобность выходить за Константина ну, помнишь сына любовницы ее отца Марии Аланской? Разумеется, помолвка, свершенная между ними в нежном возрасте, была расторгнута, и наша разудалая головушка вернулась под материнское крыло и к своим занятиям. Чем не пример того, как женская доля направляет вас в русло писательского ремесла? На троне же оказался Иоанн, по крови Комнин в отличие от Константина, и мужчина. И этот сценарий был лучшим из всех, пусть даже он и не обладал таким умом, как его сестра, и даже считался не совсем нормальным, не способным контролировать свои поступки. В семье не без урода. Заметь, что в «Алексиаде» будущий василевс удостоился лишь нескольких строк — правда, весьма прочувствованных, уж поверь мне. Бесконечные заговоры, в которых Анна принимала участие, не ускользнули от внимания соперничающих мятежных группировок, сама она не отступилась от идеи разделаться с братом после восшествия того на престол по смерти Алексея в 1118 году, что делалось ею ради мужа Вриенния, которому вообще-то это не было нужно. Обо всех этих милых событиях в книге ни слова, да и сам посуди, хвалиться тут нечем; Себастьяна это ничуть не смущает: дескать, в политике дело обстоит так, а не иначе, а Анна — политик. К тому же она сполна удовлетворит свое честолюбие, написав пятнадцать томов, над которыми ее брат, не отличавшийся мстительностью, позволит ей трудиться в монастыре и благодаря которым она вознесется на такую высоту, по сравнению с какой преходящая политическая власть — ничто.

Норди рассеянно слушал Стефани, гладя Шах-Минушах, забравшуюся к нему на колени, как всегда, когда он возвращался со «своих преступлений», как он говорил. Шах — это был иной мир, понятный без слов. Норди нравилось расчесывать рукой трехцветную шерстку: белую, коричневую с рыжинкой на лбу. Несмотря на возраст, кошечка сохраняла юношескую нервозность, а ее маленький розовый язычок лакал молоко, словно вылизывал новорожденного прожорливого котенка.

Женская болтливость всегда казалась комиссару невероятной жестокостью, это касалось и Стефани. Она буквально расчленяла Себастьяна и Анну Комнину, словно патологоанатом в морге, погружающий свой скальпель в селезенку, печень, двенадцатиперстную кишку, простату своих подопечных. Она совершала это с тщанием опытной кружевницы и горящими щеками: Рильски подметил это, когда, пытаясь совладать с природным отвращением, временно воздержался от того, чтобы внимать свершающейся на его глазах словесной операции. Комиссар внезапно испугался, поскольку ему вдруг со всей очевидностью пришло в голову, что его возлюбленная с таким же прилежанием и улыбкой могла расчленить и Шах-Минушах с ее изумрудными глазками, бледными сосками, бархатными лапками вишневого цвета и коготками, которыми она скребла колено хозяина.

Странно, но именно эта абсурдная мысль вернула ему интерес к потоку слов, который обрушила на него Стефани и от которого некуда было деться. В конце концов, вся эта история с византийской принцессой, которую якобы отправился разыскивать по следам своих предков Себастьян, действительно имела место. Ничего невозможного в желании настичь мечту, испытать головокружительное ощущение близости, взаимного проникновения двух миров, двух созданий, двух судеб. Это ли не зародыш безумия, а значит — и преступления? Уж кто-кто, а Рильски хорошо в этом разбирался. Само собой. Он испытал чуть ли не облегчение. Дядюшка — большой чудак, а это вовсе не одно и то же, что серийный убийца. «Умозрительные построения ваши мне понятны, дорогой романист, дорогая романистка, но доказательства, где доказательства?»

Стефани запнулась, заметив во взоре как бы очнувшегося Норди вопрос, а затем продолжила:

— Тебе требуется еще одно доказательство страсти Себастьяна? Он на свой лад, я бы даже сказала, к своей пользе, переиначивает любовные истории принцессы! Ни слова о ранней и необычной привязанности Анны к Константину, своему жениху, которого она описывает с безупречным красноречием влюбленной гречанки. Вот послушай: «Не только его рассуждения, но и любые жесты и даже ребяческие игры были неподражаемы — об этом рассказывали позже те, кто знал его в детстве. Был он белокур, с молочно-белым лицом, на котором кое-где проступал румянец, и напоминал недавно распустившийся бутон розы. Глаза у него были не белесые, а подобны ястребиным: как из золотой оправы сверкали они из-под бровей. Многочисленные прелести мальчика доставляли смотрящим на него великую усладу, его красота казалась не земной, а небесной, и всякий, кто бы ни взглянул на него, мог сказать, что он таков, каким рисуют Эрота».