Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

— Нет, не сохранились.

Монастырская отвернулась, как бы потеряв к разговору всякий интерес. Коноплев на мгновение почувствовал себя злодеем, жестоко обманувшим ожидания гостеприимной и миловидной хозяйки.

— Вы можете не отвечать на эти мои вопросы… Они носят, так сказать, неофициальный характер. Но поймите мое любопытство. Не работаете. А живете в роскоши. Невольно возникает вопрос: как это удается?

Монастырская повернулась в кресле, узкая юбка поползла с плотных колен, она заметила это, но не стала ее оправлять.

— Хотите откровенно?

— Разумеется!

— Делать деньги — это искусство! Тут и страсти, и вдохновение, а главное — загрузка мозговых извилин. Должно быть, поэтому мне в жизни никогда не было скучно. Конечно, слетать на пару дней в Сочи или надеть на себя ценную побрякушку — это приятно. Не скрою. Я ведь женщина. Но не это главное. Главное — ощущение того, что тебе все доступно, ты все можешь! Кстати, учтите, я никогда не преступаю границы дозволенного…

— Ой ли? — не выдержал Коноплев.

Монастырская поджала губы:

— Вы, кажется, пришли ко мне как к пострадавшей, а не как к ответчице… Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — поспешил успокоить ее Коноплев. — Как вы думаете: кто же все-таки вор?

— Это вы у меня спрашиваете?

Глаза Монастырской насмешливо блестели. «А ей не откажешь в чувстве юмора», — подумал Николай Иванович.

— Насколько я понимаю, вас интересует личность Щеголя?

— Щеголя? Кто это?

— Пустянский. Щеголь — это его кличка. Уж очень он любит всякие цацки на себя навешивать…

— Вы думаете, это был Пустянский?

Монастырская махнула белой рукой:

— Не надо со мной играть в прятки. Я все знаю, знаю, что этот дуралей оставил свою визитную карточку вон на том полированном столике. Знаю, что и он об этом знает…

— Он знает? Откуда?

— Ко мне приходила эта… его хахальница. Художница. Принесла украденный Пустянским магнитофон.

Коноплев не мог скрыть своего изумления:

— Зачем ей это понадобилось?

— Ну, ясно зачем… Этот умник сделал ей подарочек — преподнес краденый магнитофон. А потом испугался, что его милую заметут, и посоветовал вернуть мне эту штучку. Что она и сделала. Я спрашивала, где он. Она не знает.

— Но почему же вы не сообщили нам об этом?

— Сейчас сообщаю… — Монастырская откинулась на спинку кресла и устало прикрыла веки, подкрашенные чем-то зеленым. Юбка безудержно поползла вверх, мелькнули белые кружева.

Коноплев понял, что пора прощаться.

— Последний вопрос. Скажите, этот Пустянский… Если, конечно, это был он…

— Он, он! Кому же еще! Дешевый фраер!

— Он угрожал вашей маме? Был с нею груб?

— Да нет, что вы! Этот дурень разыгрывает из себя джентльмена. Кстати, Джентльмен — это вторая его кличка. Вы знаете, что приключилось, когда он чистил квартиру Хаскина? — Монастырская оживилась. — Он вошел к ювелиру Хаскину под видом слесаря из ЖЭКа и уложил его ничком на ковер. А у старика в заднем кармане брюк была пачка денег — полторы тысячи. Он лежит и тревожится, как бы Пустянский их не заметил. И вот что придумал. Говорит: «Молодой человек! У меня кровь прилила к голове. Боюсь, не было бы инсульта. Вы не могли бы посадить меня на стул и дать воды?» Пустянский клюнул на эту хохму: «С моим удовольствием! Если вы пообещаете вести себя тихо». Тот: «Обещаю!» Говорят, что, когда Пустянский потом узнал, как Хаскин надул его с этими деньгами, с ним самим чуть удар не приключился!

— Значит, вы считаете, что он вряд ли решился бы на убийство!

Монастырская всплеснула руками:

— Да что вы! Эти люди любят хорошо пожить. Зачем им вешать на себя убийство! А тут, даже в случае неудачи, отсидят несколько лет, выйдут и снова за старое. — На ее лице появилось жалобное выражение. — Вы не знаете, почему им дают такие малые сроки?

— Ну, не такие уж и малые, — сказал Коноплев и поднялся с кресла.

— Может быть, хотите коньяку?

— Покорно благодарю. Кстати, табакерки у вас не пропадали? А то мы нашли одну, довольно ценная вещица.

— Нет, табакерок у меня не было. Мелочью не интересуюсь.

— Понятно.

Он вновь прошелся по просторным, богато и безвкусно обставленным комнатам.

— Какая хорошенькая статуэтка… Какой век? Чья работа?

Коноплев вел себя, как заправский коллекционер.

Монастырская равнодушно пожала плечами:

— Не знаю… Но вещь, ценная. Триста рубликов отвалила.

— А здесь что изображено? — Николай Иванович стоял у потемневшего от времени, почти черного полотна, на котором группа полуголых людей в живописных позах расположилась среди развалин.

— Что-то из римской истории… Между прочим, говорят, подлинник. Тысяча пятьсот.

Она была совершенно невежественна. Ее интересовала только материальная стоимость сокровищ, стоимость в рублях. «А может быть, они все такие — нынешние любители антиквариата? — подумал Николай Иванович. — Оголтелые мещане, осатаневшие от жажды приобретательства? Жулики, рыскающие по жизни в стремлении найти выгодное помещение нечестно нажитым капиталам? Да и откуда взяться этим «честным» полумиллионным коллекциям?»

Сам того не замечая, Николай Иванович повторял слова следователя Ерохина, определявшего ситуации с ограблениями коллекционеров предельно просто; «Вор у вора дубинку украл».

Следующим в списке Коноплева значился некий профессор Александровский. Недавно его тоже обокрали. Часть похищенного удалось вернуть (вещи обнаружили у скупщиков краденого), однако преступников поймать не удалось.

Не успел Николай Иванович переступить порог, как его внимание привлекла громадная клетка с птицами. Затем — два мраморных бюста: Бонапарта Кановы и Сократа — XVII век. Стояла пара петровских стульев, книжный шкаф карельской березы. В гостиной — комод-ампир розового дерева, восточный стол с инкрустациями, на нем — чеканный персидский кувшин, русский ларец XVII века с инкрустациями из кости. На стенах — картины: большой античный пейзаж Матвеева (гуашь) и прекрасный венецианский вид, напоминавший полотна Каналетто. В кабинете — настоящий хаос, картины сплошь покрывали стены, стояли на полу. Остальные комнаты были сравнительно пусты.

— Понимаете, мне нужно всегда иметь все свои любимые вещи под руками, — объяснил Коноплеву хозяин квартиры профессор геологии Александровский. Он был в холщовой толстовке, придававшей ему вид человека «из прошлого века». Это впечатление усугубляли космы седых волос, составлявших единое целое с седыми усами и бородой. Нос у Александровского тонкий, с горбинкой, ноздри красиво очерченные, нервные.

— Коллекция — моя жизнь, — говорит он, и ноздри его раздуваются.

— А что вы коллекционируете?

— Все! Картины, книги, монеты, фарфор…

— Я, например, никогда не понимал людей, которые собирают монеты, — говорит Коноплев. — Какое-то бездумное дело!

Александровский оживляется. Ему возражают, значит, есть повод высказать свои мысли!

— Вы правы — совершенно бездумное! — довольно смеется он. И его пушистые белые усы колышутся. — Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей? Именно своей бездумностью. Механизм занятий отстраняет душевную боль, душа отдыхает, и мысль расправляет крылья и летит…

Он взмахивает