Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин

– Я не знаю, о чем ты говоришь, отец, – сказал Адриан. – Не знаю я и случившегося в Москве. Но я сегодня же отправлюсь на поиски сестры.

– Будут искатели. – Отец поднялся, хлопнул в ладоши. – Настигнут отступницу, из-под земли достанут. А ленивого пастыря они призовут еще раньше.

Адриан хотел встать, но сзади ему надавили на плечи.

– Колодцем тебя очищу, Адриан, – сказал отец. – Давно ты в колодце не был. А там уж и в мир пущу. С мечом. Если чистым выйдешь.

Ева уже отошла от колодца, потому что там столпились мужики, но в дом забегать не стала. Хотелось посмотреть. Из молельни, у которой дверь была своя, вывели того самого духовника, только что приехавшего из города. Ева не знала его имени, но надеялась, что он приехал из Москвы и привез письмо от сестры. Духовник так вначале, когда только вышел из леса с братьями, посмотрел на Еву, будто сейчас подойдет, погладит по голове и сунет в руку листок, но вместо этого он пошел здороваться с общиной. «Может, не признал? – подумала Ева. – Или не знал точно, кому нужно письмо передать?»

Или – Ева насторожилась – что-нибудь случилось с сестрой, и писем больше не будет? Мужики подвели духовника к колодцу, придавили к земле. Двое держали его за плечи, остальные снимали тяжелую крышку. Отца с ними не было.

Из дома притащили бадью и веревки, стали заправлять веревки в бревно, которое раньше пряталось под крышкой. Тут духовник вдруг оттолкнул державших его мужиков, вскочил, но почти сразу один из братьев ударил его по голове углом бадьи, и духовник повалился на землю. Теперь его зажали уже четверо.

Ева в колодце сидела всего один раз и недолго, но хорошо понимала, что даже и духовнику должно быть страшно. Мужики залили ему в рот молока, потом стянули его веревкой, положили в бадью. Духовник не поместился, ноги торчали в стороны, а голова свешивалась через край, но братья все равно подняли бадью над колодцем, перенесли через каменную кладку. Бадья повисла на веревке, качнулась. Духовник ударился головой о камни, но даже не шелохнулся. Мужики стали вращать бревно, и бадья почти сразу исчезла из виду. Только тут до Евы донесся зловонный запах, который всегда стоял в колодце, и она прикрыла лицо рукой, отошла подальше. Потом развернулась и побежала к лесу.

Книга вторая

Охота

Пролог

К северной столице подбиралась зима. Медленно, каждый день будто делая шаг назад, а потом за ночь наверстывая и наступая еще. Утром еще шел дождь, а к вечеру под ногами уже хрустело. Одинокие прохожие ежились, старались свернуть с набережной в переулки.

Журналист не замечал холода. Он шел уверенно, подставив лицо ветру, а в одном месте даже попробовал забраться на парапет. Это был полный, улыбающийся парень, которого не смутило, что парапет оказался неприступен, и он пошел дальше, покачивая головой в такт музыке в наушниках.

Встречные поглядывали на Журналиста неодобрительно. Его улыбка, ясный взгляд и плавные движения плохо сочетались с серым рваным небом, невнятной корочкой на лужах и мелкими волнами, пробегавшими то и дело по каналу. Журналист замечал эти взгляды, но трактовал их как зависть – он чувствовал себя гораздо выше всех этих людей.

Так бывало каждый раз, когда ему удавалось заглянуть под реальность: под скучные новостные заголовки, под однообразные ленты инстаграма[18] и фейсбука*, под рябящие фотосеты с заседаний судов и одиночных пикетов. Журналист иногда вдруг оказывался за кулисами спектакля, в котором играли все встречавшиеся ему люди и в котором он и сам часто принимал участие. А за кулисами Россия выглядела иначе.

Журналист не был конспирологом, он хорошо видел: то, что принято считать «заговорами», всего лишь рябь на воде и часть спектакля. Какие-то законопроекты, какие-то отравления политиков, какие-то активистки, какие-то пожары и свалки – это все была игра, необходимая для отвлечения внимания обывателей. Журналист же не был обывателем – он даже не платил налоги, что уж говорить о таких обывательских вещах, как просмотр телевизора, чтение газет или рассуждение о том, каким именно образом новый законопроект о домашнем насилии ограничит права свободных граждан России.

Журналист не знал, что подобным образом думали о себе многие встречные ему обыватели. Все они чувствовали себя техниками сцены, отвечающими за поддержание чистоты сидений в зале огромного цирка. Рядом шло какое-то шоу, причем шло уже очень долго, и шоу смотрели только «обыватели», а Журналист или любой другой прохожий с набережной, конечно, не смотрел на сцену, а просто занимался своим делом и шел мимо.

Но хотя Журналист по своему внутреннему устройству был очень похож на встречных ему прохожих, нельзя было сказать, что он ничем от них не отличался. Во-первых, он и вправду чувствовал себя превосходно. Ему нравились холодный ветер и близкая вода, по которой вдруг расползались черные змейки, нравилась музыка в наушниках – песня Game of Life группы Scorpions, нравились некоторые встречные девушки, прикрывающиеся от ветра тонкими куртками. А во-вторых, Журналист, в отличие от прохожих, был не один.

В нескольких метрах за ним шел человек в черном пальто. Журналист его не замечал, хотя этот человек наверняка бы мог привлечь его внимание. Во-первых, потому что на шее у незнакомца, под капюшоном и шарфом, была набита необычная татуировка – черный заштрихованный круг. Эта татуировка очень походила на рисунок, который висел у Журналиста над рабочим столом в домашнем кабинете.

Кроме того, человек следовал за Журналистом уже довольно долго – по бульвару, через парк и потом по набережной. Маршрут это был случайный, выбранный Журналистом по наитию, и вряд ли могло так случиться, что одинаковое наитие сразу навестило двух разных людей, связанных одинаковыми рисунками.

Лицо человека с татуировкой пряталось под капюшоном, поэтому только иногда в свете фонарей виднелись его обветренные ярко-красные губы и небритые щеки. Его левую щеку пересекал кусок медицинского пластыря, оторванного вручную, что было видно по свисающему вниз белому уголку.

Шею человека с татуировкой скрывал черный вязаный и очень старый шарф. На нем даже в сумерках выделялись дыры и неровности, как будто от неудачной стирки. Один конец шарфа тянулся за ветром, а другой прятался в горле свитера, словно соединяя сердце человека с холодным воздухом.

Свитер тоже был старый, да и вообще вся одежда человека с татуировкой, не считая пальто, казалась не просто старой, а будто бы ветхой, как слоистая оболочка опустевшего улья. Казалось, еще один порыв ветра, неудачный шаг в сторону, и одежду по нитке сдует к каналу. Сложно было представить, как эти дырявые, практически прозрачные от старости вещи могут согревать.

Но человеку с татуировкой было тепло. Он не ощущал холодного воздуха вокруг, узелков на истончившихся нитях свитера и замерзших капель на завернутых серых носках. Все тактильное внимание он обращал к собственному телу изнутри – к порезу на щеке, к кровоточащим губам, к саднящей спине, к сломанному в детстве и плохо сросшемуся ребру прямо над сердцем, к фиолетовым синякам на коленях и вывернутому мизинцу. Разглядывая спину Журналиста, человек думал о том, как кровь бежит по его собственным венам, как сокращаются мышцы сердца, надуваются и сжимаются легкие. Он проводил языком по сколотым зубам и чувствовал вкус крови.

Журналист дошел до арки моста и, лениво поглядев по сторонам, пошел вверх. Человек с татуировкой замер и тоже огляделся. Его взгляд проскользил по улице, на мгновение задержался