Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

рассматривали фамильный альбом Князя. Старая фотография запечатлела юного офицерика с аккуратным английским пробором и девушку с длинной толстой косой и осиной талией, перетянутой корсетом, — князя и княгиню Мещерских.

— Почему же они не эмигрировали? Сергей презрительно дернул плечом.

— Мещерские на Куликовом поле от татар не бегали, от поляков не бегали, при Полтаве шведов лупили, при Аустерлице в плен не сдавались, под Лейпцигом у французского маршала шпагу принимали. На Плевне три Георгия заслужили. Куда ж им, таким, бегать?

— Сереж, а почему ты не стал военным? — спросила Катя тихо.

— Как же не стал? Когда-то честно тянул лямку военного советника. — Он улыбнулся.

— А почему ты вдруг все бросил?

— Я, Катенька, всегда мечтал открыть какой-нибудь неизвестный приток Замбези или Лимпопо и назвать его своим родовым именем.

— Я серьезно, Сережа.

— Я тоже серьезно.

— Твои предки были очень богаты? Он задумчиво перечислил:

— Особняк здесь, дворец в Питере на Фонтанке, дача в Павловске, имение под Москвой, имение в Курской губернии, имение под Пензой, рядом с Лермонтовыми, кстати, летний дворец в Крыму, в Ливадии, дача в Финляндии, оловянные рудники в Сибири.

— И тебе не жаль всего этого? Он отвернулся.

— В семнадцатом году, Катенька, в России насчитывалось несколько десятков миллионов нищих, голодных, больных. Народ умирал. Чтобы его спасти, надо было что-то делать.

Знаешь, я много об этом думал, читал, фотографии смотрел. Ты никогда не обращала внимания на выставках старых фото, как одевался народ, а? Как одевались господа, интеллигенция и как крестьяне, мастеровые? Тулупы, холстина, подпоясанная веревками, лапти.

Не верь тому, что сейчас болтают и пишут о революции. Никакой это не случайный переворот шайки авантюристов. Это была сама стихия. Слишком мало сытых, благополучных, слишком много голодных, истерзанных войной — пухнущие с голоду дети, калеки, сироты. Кто-то за все это должен был поплатиться.

Дед мой, несмотря на свой титул, в университете не пропускал ни одних беспорядков — «долой» кричал, «Марсельезу» пел. Он тоже чувствовал тогда, хоть и сопляк был, по нынешним моим меркам, что так далее продолжаться не может. Но он был молод, легкомыслен, любил бабушку, скифские вазы из курганов и породистых лошадей. И частенько, когда все это само плыло к нему в руки, забывал обо всем на свете. В том числе и о голодном народе, и о своем «святом долге интеллигента». Он не виноват, что родился князем, однако расплатился за свой титул сполна. Всем расплатился. Но он никого никогда не осуждал, никогда не жалел о потерянном.

Я тоже. Но.., когда я думаю, что было век назад, о той России, мне не жаль ничего. Все тогда пошло ей впрок. Но когда я смотрю на этих четвероногих... — он кивнул на лимузин у подъезда, — и думаю, что какая-то полуграмотная сермяжная харя с десятью судимостями сидит в музыкальном салоне моей бабки и отслюнивает миллион себе, прошу извинения за грубость, на жратву, мне хочется взять автомат и.., и превратиться в этакого разжалованного Долохова. — Он усмехнулся. — Два выстрела в грудь, один контрольный за ухо. Понимаешь?

Катя кивнула.

Мещерский завел мотор.

— Несколько картин из нашей фамильной коллекции сейчас в Пушкинском музее, есть вещицы и в Алмазном фонде. Пусть они там и остаются. Пусть на них любуются все, кто хочет. Это достояние народа. Но когда я слышу, что Рембрандта, принадлежавшего моему прадеду, продают на аукционе Сотби какому-то парагвайскому жулику, мне хочется снова заорать «долой» и затеять революцию.

Они ехали по набережной. Пречистенский бульвар и Спаситель скрылись из виду. Впереди маячила Котельническая высотка.

— А вон и главный ориентир — фабрика с трубой, — объявил Князь, кивая налево. — Сейчас пойдем искать этот цех номер три.

Глава 17

«УЛЕЙ»

Катя и Мещерский, оставив машину посреди тесного, заваленного ржавым хламом двора, шли мимо старых фабричных корпусов и сараев. Навстречу им попадался весьма живописный народец: наголо бритый «джентльмен» в офицерской шинели без погон и черных очках, две девицы в клеенчатых фуражках и штурманках, некто пожилой, длиннобородый, похожий на иконописного Угодника, в клетчатой детской курточке и «вареных» джинсах, в которых уж лет пять как никто в Москве не ходил. «Угодник» тащил под мышкой огромный подрамник.

— Наверняка из Строгановки, — шепнул Мещерский. — Сейчас я у него спрошу. Простите, где цех номер три?

— Что? — «Угодник» презрительно поднял брови.

— Цех номер три.

— Я не знаю.

— Но вы...

— Не знаю и знать не хочу! Катя потянула Князя за рукав.

— Полоумный какой-то, оставь его в покое. Я вон лучше у мальчика спрошу. — Она кивнула на скачущего через лужи пацана в распахнутой мартовскому ветру навстречу потертой дубленке. — Скажи, где тут мастерские Строгановки?

— А вам кто нужен? — осведомился парень, обдавая Катю пивным духом, слегка приправленным ароматом резинки «Ригли'с перминт».

— Могиканин.

— Вторая дверь за углом. Через секции пройдете все время вперед и направо. По лестнице только не поднимайтесь. Там еще спросите.

— Спасибо, но...

— Там спросите. — Парень сиганул через лужу и скрылся за сараем.

— Сюда, кажется. — Мещерский уже открывал филенчатую дверь, располагавшуюся в левом крыле приземистого строения со стеклянной крышей — нечто среднее между гигантской теплицей и холерным бараком. На двери, намалеванная черной краской, змеилась цифра "З".

Они вошли внутрь и оказались в длинном узком коридоре, проложенном между дощатыми перегородками, достаточно высокими, но все равно не достигающими стеклянной крыши. Со всех сторон неслись самые разнообразные звуки, от неожиданности Катя даже прикрыла уши ладошками: справа что-то долбили, слева кто-то всхлипывал, где-то шумела вода, тявкала какая-то моська, сбоку фальшиво пиликали на скрипке, впереди ревели децибелы метал-рока.

— Сколько можно ждать? А? Петрович, ты что, мои нервы испытываешь, что ли? — выходил из себя чей-то бас.

— А я сказала тебе, что уйду, и уйду окончательно Уйду, чтоб никогда больше к тебе не возвращаться! — дребезжал женский фальцет.

Кто-то проиграл гамму на трубе и на верхнем «до» залихватски пустил петуха. Звенели черепки бившейся посуды. Пахло в коридоре краской, ацетоном, нагретым металлом, пылью, туалетом и совершенно неожиданно — пирогом с яблоками. Одна из коридорных дверей была распахнута настежь. Катя заглянула туда. В просторном зале ряд за рядом, словно пюпитры в оркестровой яме, выстроились деревянные мольберты. За ними работали молчаливые существа. Мужчины то были или женщины, Катя так и не определила — надетые на них холщовые балахоны, сатиновые подрясники и нелепые сине-зеленые фартуки скрывали все различия между полами.

В дальнем углу зала на высоком дощатом помосте под круглой лампой-прожектором застыла голая парочка: заросший шерстью мужик восседал на клеенчатом