Второй Саладин - Стивен Хантер

Они свернули с оживленного проспекта и неторопливо ползли по тихой джорджтаунской[30]улочке под сенью буйно разросшихся деревьев, которые не пропускали солнечный свет. Эта прохлада, этот полумрак создавали ощущение подземелья. Кирпичные дома, расположенные на благопристойном расстоянии от улицы, были красные и узкие, четырехэтажные, со ставнями, и к каждому примыкал небольшой садик.

– Неплохой райончик, – заметил Чарди.

– У этого чувака есть бабки. Больше, чем вы можете себе вообразить. Он зарабатывает больше миллиона в год лекциями и статьями. Этими своими речами он зашибает двадцать кусков в день.

Ланахан говорил, как бедный городской мальчишка, каким он и являлся, и его возмущение было таким же трогательным и воспаленным, как его прыщи. Он смотрел на роскошные георгианские фасады, и на лице его играло недоброе выражение. В детстве и юности Чарди не раз доводилось видеть такие лица – у товарищей по спортплощадкам, когда в их квартале появлялась какая-нибудь шикарная машина; на них были ненависть и зависть.

Впрочем, через миг это выражение исчезло, и Майлз вновь обернулся к нему.

– Пол, послушайте. Йост отправляет вас к очень обидчивому и эгоистичному человеку, который может очень сильно навредить нам даже сейчас. Кроме вас некому. Все хотели бы, чтобы на вашем месте был кто-нибудь другой, кто-нибудь не столь противоречивый. Не подведите нас, ладно? Это чертовски важно.

* * *

Йост, нервничая, представил их друг другу. Возникла неловкость: Большой Человек, раздавшийся и постаревший, обрюзгший, с вполне человеческими недостатками, которые обычно не замечаешь по телевизору – вроде пучка волос, торчащего из одной ноздри, крохотной проплешины на виске, легкой россыпи веснушек, – но все же определенно, положительно и несомненно Джозеф Данциг, протянул руку, как простой смертный. Ладонь оказалась хилой, щуплой, с длинными и узкими пальцами, и Чарди попытался не раздавить эту хрупкую руку, хотя, казалось, она рассыплется от малейшего его прикосновения.

Они сидели в кабинете на первом этаже – эту комнату впору было бы выставлять в витрине универмага или фотографировать для рекламы клуба «Книга месяца». В окружении этих полок, уставленных книгами, часть которых, должно быть, принадлежала перу самого Данцига, Чарди чувствовал себя туристом. Он оглядел кожаную мебель, полированное дерево, приспущенные парчовые шторы.

– У вас чудесный дом, – единственное, что пришло ему в голову.

– Я хорошо продаюсь, мистер Чарди, – ответил Джозеф Данциг.

Йост, пытаясь скрыть свою нервозность, так и сыпал натужными остротами, над которыми не смеялся ни один участник этого своеобразного тайного свидания. Наконец он сказал, что ему пора, и откланялся.

Под шумок Чарди украдкой взглянул на часы и увидел, что до выезда в аэропорт остается сорок минут. Чем бы таким занять это время? Он взглянул сквозь филенчатую дверь – да уж, не завидовал он тому, кто протирал от пыли это кошмарище, все эти сотни крохотных филенок, – на веранду и примыкающий к ней садик.

Садики в Джорджтауне были невелики, но Данцигу принадлежал участок побольше, чем у остальных, и сад был довольно обширный, до самой кирпичной стены, окружающей двор. Пора цветения еще не началась, и Чарди хорошо различал очертания сада: здесь во всем царил строгий порядок, симметрия. Участок разбивался на ровные лужайки, вдоль которых тянулись невысокие живые изгороди. За ними, у простого фонтана, стояли четыре – не пять, не три – четыре деревянные опоры, оплетенные лозами. По две с каждой стороны. Все было продуманно, аккуратно и четко.

Внезапно Чарди ощутил чье-то присутствие. Данциг, сказавший, что ему нужно сбегать наверх, в офис, стоял теперь рядом с ним со стаканом хереса в руках. Чарди тоже предлагали, но он отказался.

– Как вам нравится мой сад, мистер Чарди?

– Тут очень мило, сэр, – беспомощно отозвался тот.

Его никто и никогда прежде не спрашивал о садах. Потом он добавил:

– Вы сами за ним ухаживаете?

– Ну уж нет, – едко усмехнулся Данциг. – То есть я не хожу тут с тяпкой и секатором. Но план разработал я. Людям, которые жили тут до меня, взбрело в голову устроить здесь кошмарный грот в итальянском стиле. Он смахивал на те места, куда ходят гомосексуалисты, чтобы встречаться друг с другом. Я внес определенные улучшения. Вон тот фонтан – подарок президента Франции. Деревья с левой стороны – из Израиля. А те, что справа, привезены из Саудовской Аравии. Здесь многие растения и кустарники из других стран. Красиво тут, разумеется, не будет никогда, но, с другой стороны, я и не ставил это целью. Красота меня не слишком волнует, да и вас, судя по тому, что я прочитал в вашем досье, тоже. Возможно, это поможет нам с вами найти общий язык. Но вернемся к саду: он выражает идею, мысль, которую я нахожу крайне важной. Он символизирует идеальную гармонию, когда каждая составная часть целого сдерживается остальными. Понимаете?

Чарди прекрасно понимал, и Данциг подкрепил свое пояснение неожиданно озорной и веселой улыбкой.

Просто мило улыбайся, учили его, а не то он сожрет тебя с потрохами.

Но Данциг был столь убийственно высокомерен, столь снисходителен, столь божественно царственен, что венгерская кровь Чарди вскипела и он ответил колкостью, которая удивила даже его самого.

– Я некоторое время работал в похожем саду, – сказал он. – Из большого дома вдалеке он кажется великолепным. Но если смотреть изнутри, виден каторжный труд – потогонный, грязный, неблагодарный. Возможно, как-нибудь в жаркую июльскую субботу вы решите перемолвиться словечком с вашими садовниками, доктор Данциг. Так вот, они могут вас удивить.

Глаза Данцига за толстыми линзами очков впились в него долгим взглядом, не то чтобы ошарашенным, но определенно удивленным. Политик на миг задумался, потом вновь озорно улыбнулся.

– Но, мистер Чарди, – заявил он, – чтобы делать это правильно, чтобы принимать верные решения, долгосрочные решения, необходимо четкое видение будущего, холодный расчет. Нужно видеть весь план, окончательные очертания. В конце концов, садоводство не миссионерская работа.

* * *

Данциг не мог отвести от него глаз; это удивляло его и казалось очаровательным: в последнее время жизнь не преподносила ему никаких сюрпризов.

Этот человек держался замкнуто: большой, немного угрюмый, даже, пожалуй, робкий. Предположительно он получил указание держаться на расстоянии, и борода этому способствовала, скрывая черты лица. Но взгляд у него был живой, наблюдательный.

Они всегда вызывали интерес – не только у него, у любого политического деятеля. В основе любой политики, любого необходимого решения лежат люди, пехота, пилоты бомбардировщиков, низовые консульские работники, рядовые оперативники. И сейчас перед ним было главное действующее лицо всех их планов, документов, разговоров в вашингтонских кабинетах. Перед ним был человек, который претворял все их решения в жизнь.