Ситцев капкан - Алексей Небоходов

– частный, ни одного настоящего друга. Кружки – только по списку матери, всегда под присмотром. Школа – экспериментальная, там её не травили, но и не пускали к себе: слишком правильная, слишком покорная. Её единственная попытка сбежать из дома закончилась тем, что её вернули на следующий день. Тогда она впервые порезала себе руки.

– Я видел шрамы, – тихо сказал Григорий.

– Угу, – кивнула Вера. – С тех пор она выработала схему: делать всё, что хотят другие, а потом по вечерам портить себе кожу, чтобы доказать – она ещё живая. В институте всё повторилось: по будням – идеальная студентка, по выходным – вторая жизнь. Но в этой второй жизни она всегда выбирала патрона, который был бы сильнее её матери, или хотя бы не слабее.

– И кто был её патроном раньше?

– Преподаватель по рисунку, – сказала Вера. – Он был странный, но добрый. Влюбился в неё по-своему, но, когда мать узнала, его уволили за домогательства. После этого Лиза решила, что никому нельзя доверять. Даже подругам. Даже себе.

Григорий молчал, размышляя.

– Её мечта – свобода, – подытожила Вера. – Она ненавидит свою фамилию, но и без неё не может. Если сломать это противоречие – она твоя.

– А если она сорвётся? – спросил он.

– У неё нет ресурса на бунт, – спокойно сказала Вера. – Она будет делать всё, что ты скажешь. Даже если потом возненавидит тебя.

– Ты уверена, что это сработает?

Вера посмотрела на него внимательно:

– Ты про моральный аспект или про технический?

– И то, и другое, – честно ответил он.

– Тогда вот что, – сказала она. – Никогда не забывай, что ты чужой в этом городе. Даже если ты её спасёшь, она всегда будет помнить, что ты воспользовался слабостью. Здесь так принято.

Он кивнул, потом взял со стола стакан и сделал глоток воды.

Вера сменила тему:

– Ты подумал, что делать с Софьей?

Григорий в ответ лишь пожал плечами и сделал вид, будто вопрос о Софье его не особенно трогает, хотя именно она долгие недели занимала в его мыслях отдельное, тщательно замаскированное место. Он следил за её маршрутами и привычками, записывал, как она говорит с преподавателями, как держится на семинарах, с кем смеётся в коридоре и с кем ходит на перекуры. Всё это время он держался на дистанции – не приближался, не заговаривал первым, но замечал, как Софья иногда смотрит на него. Не так, как Лиза: не с интересом и не с опаской, а с настороженностью человека, привыкшего ожидать подвоха.

– Я пока не буду её трогать, – сказал он невозмутимо. – Она сейчас слишком увлечена своим стариком Волковым. У них что-то вроде ролевой игры: она – лучшая студентка, он – покровитель из академического совета.

– Думаешь, она спит с ним? – усмехнулась Вера. В голосе не было ни осуждения, ни удивления – только лёгкая зависть к наглости Софьи.

– Я не думаю, – сказал Григорий. – Я знаю. Я пару раз видел их вместе за городом: у Волкова дача в Кузьминском лесу, он туда всех своих фавориток возит. Софья – не исключение, но одна из немногих, кто потом возвращается с тем же лицом, что и уезжала. Без восторга и без разочарования. Она всегда держит себя в руках.

Вера одобрительно кивнула, и Григорий почувствовал, что ей нравится его наблюдательность. Она поощряла эту его сторону ещё с первого курса – считала, что настоящие манипуляторы рождаются не из тех, кто много болтает, а из тех, кто умеет ждать.

– Но ты всё равно хочешь начать с Лизы? – уточнила Вера.

– Лиза слабее, – твёрдо сказал Григорий. – Она уже почти готова. Через неё я получу доступ к матери, а если повезёт – и к домашнему архиву. Потом займусь Софьей, когда она расслабится и перестанет ждать атаки. Всё по порядку.

Вера сняла очки, протёрла их краем свитера и так внимательно посмотрела на него, что Григорий чуть не отвёл взгляд.

– Не спеши, – посоветовала Вера. – Софья по природе осторожная, а если прижать её слишком быстро, она начнёт защищать других.

– Маргарита?

– С Маргаритой всё сложнее, – сказала Вера. – Её не возьмёшь на жалость, только на амбиции. Если хочешь, чтобы она пошла против матери, нужно создать иллюзию, что она уже выиграла.

– Ты прямо профессор психологии, – усмехнулся Григорий.

– Просто у меня была очень большая семья, – отозвалась Вера. – В ней не выживают добрые.

Он почувствовал, как по спине пробежал лёгкий холодок: не от страха, а от того, что сейчас обсуждается судьба человека, который ещё утром был с ним на «ты», а теперь – всего лишь схема на бумаге.

– Мне иногда стыдно, – вдруг сказал он.

– А мне – никогда. Но ты к этому привыкнешь.

Они ещё долго обсуждали детали: как выводить Лизу из-под контроля матери, чем прикрывать возможные утечки, когда и как лучше всего сыграть на её мечте о свободе. Вера писала в блокнот короткие пункты, время от времени задавала уточняющие вопросы. Даже когда делили на двоих кусок пирога, всё равно говорили только о деле: как обойти чужую ловушку, как правильно выбрать время, когда сказать «нет».

Григорий почувствовал, что за окном уже темнеет. Он посмотрел на часы и чуть не подпрыгнул.

– Мне надо уходить. Если задержусь, дома всё сразу покажется подозрительным.

– Тогда беги, – сказала Вера. – И помни: все улики – в голове. Никаких бумажек, никаких сообщений.

– У меня уже и памяти нет, – улыбнулся он. – Всё стирается в момент, когда я выхожу из кафе.

Вера встала и на прощание коротко коснулась его плеча:

– Ты всё сделаешь правильно. Но главное – не начни себя жалеть. В этом городе это смертельно.

Он кивнул и вышел, чувствуя, как с каждым шагом по вечерней улице он становится другим. Ни чужим, ни своим – а просто тем, кто принял правила, хотя они ему не нравятся.

По дороге домой он снова и снова вспоминал разговор. И каждый раз думал: как странно, что самые важные решения человек принимает в тихих, незначительных местах.

Когда он подошёл к дому Петровых, свет в окнах горел ровно так же, как утром. Теперь Григорий знал: внутри этого света уже живёт тень – та самая, которую они с Верой только что наметили в блокноте.

Он поднялся по лестнице и подумал: сегодня всё пойдёт иначе.

В официальной гостиной особняка всегда было чуть холоднее, чем в остальных комнатах, – даже если на улице стояла пятидесятиградусная жара. Так задумал первый архитектор: массивные шторы, глухие ковры, парадные кресла и столик из чёрного ореха, на котором ни разу не стояла ни