Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

– А это такое магическое слово, навроде «сим-сима», – насмешливо ответил тот, поглядывая на Месхишвили, смотревшего с каменным лицом в сторону, – которое обличает внутренних бесов. Как видите, сработало.

– А давайте без паясничания? – огрызнулся уполномоченный МУРа. – Вы знакомы с товарищем Месхишвили?

– Да так, – сделал Вольф неопределенное движение рукой. – Учились вместе в одном вузе.

– В Институте красной профессуры?

– Ага.

– Как интересно… Когда пересекались?

– Когда я поступил, он уже учился.

– Товарищ Месхишвили, которого вы года рождения?

– Зачэм ви з-задаете мне в-вопроси, если ответи вам ужэ известни. Ви забрали у меня всэ мои д-докумэнты, – несчастным голосом ответил грузин, делая красноречивый жест возмущения и от напряжения начиная заикаться и говорить с еще большим акцентом.

– А ну отвечать.

– 1898-го.

Грених невольно опять вернулся к первоначальной версии. А не рано ли он все-таки сбросил со счета светловолосого голубоглазого грузина? Эх, не относился бы он к представителям этой столь яркой нации, вполне мог бы подходить под роль того командира отряда ревкома. Правда, акцент есть… Такой же, как у Сталина, кстати. Может, Ольга не услышала его? Он вообще много говорил при ней? А лицо… Он ведь был тогда весь перемазан грязью и в крови. Но фамилия… Она была слишком узнаваема. В рязанской губчека не служил ни один грузин, увы. Что-то здесь было не так.

– Да что вы привязались ко всем этим датам-билетам-числам? – раздраженно воскликнул Вольф. – Дело раскрыто! Преступник пойман, займитесь им наконец.

– Вы утверждаете, что Месхишвили – сообщник Влада Миклоша? – Саушкин вскинул брови.

– В конце-то концов, я или вы – уполномоченный уголовного розыска? – пожал плечами Вольф и усмехнулся. – Сдается мне, в органах служат одни олухи и бездари.

– Я бы на твоем месте попридержал язык, – выпрямился Саушкин.

– Да, Пинкертоном быть не надо, чтобы сразу же понять, у кого шапка горит и чья морда в молоке, – бесстрашно парировал студент.

Но Саушкин обиделся и уже листал его документ.

– А скажи-ка мне, умник, почему ты до сих пор в студентах ходишь? Ты поступил в 1922 году, прошло уже шесть лет. А ты до сих пор… учишься на третьем курсе?

– Отчисляли, восстанавливали. Я, знаете ли, много партийной работе время посвящаю, мотаюсь из города в город по журналистским своим делам. – По лицу Вольфа пронеслась едва заметная лукавая усмешка. Он все время усмехался, но нагло, деловито. А теперь сделал это лукаво, игриво. Грених стал присматриваться к нему пристальнее.

– Не отчисляли бы тогда, – заметил уполномоченный. – За партийную работу не отчисляют.

– Недопониманьице случалось, мелочь, – подмигнул Вольф, и лукавая усмешка вновь озарила его плутовское, лисье лицо – хитрость чертам придавали бронзовый загар и светлые, стального цвета глаза, злющие, как у волка.

Заметив, что Грених его изучает, Вольф нахмурился, губы его исказились.

– Чего вы от меня хотите? Спрашивайте напрямик – нечего юлить. Я честный советский человек – и отвечу прямо. Советская власть меня из грязи и нищеты подняла. Из гуляйпольского хлева перенесла меня в лектории столичного института. И сколько таких, как я, получили возможность учиться! Сколько таких, как я, которым в жизни ничего не светило, кроме как пасти скот да землю копать за кусок хлеба, теперь получают знания и составили надежную прослойку общества.

– Фуф, – раздался откуда-то ворчливый голос Стрельцовой. Она передразнила: – «Надежную прослойку общества». Да кто говорит-то так, грамотей!

Вольф побагровел, на его лбу выступила жила, глаза налились кровью, сжались кулаки. Но он ей не ответил.

– Советская власть дала возможность получать знания всем, кто пожелает учиться, а не только тем, у кого денег куры не клюют! – через силу продолжил он. – А эти… – и он, презрительным движением подбородка указал на удивленно смотрящего на него Месхишвили, – а эти не ценят того, что имеют, горюют о былом, о том, что вернуть уже не удастся. Вон, разоделся! Пальто нашел англицкое, драповое, с хлястиком, шапку барашковую носит. Жил у себя в Кутаиси в богатом доме, в гимназии учился, знатным грузином считался. Я про тебя знаю, Месхишвили, про таких, как ты и жена твоя, все знаю. На лицах написано, что потопите судно, которое плывет к социализму! Потопите, глазом не моргнув. В днище уже понаделали прорех своим, – он потряс пальцем в воздухе, не находя верного слова, – своим… своим… буржуйским прошлым и буржуйским самомнением! Вот я и сказал – Жордания. Ведь в одном только этом слове заключаются все ваши надежды, все равно что игла в яйце Кощея.

Он замолчал, стало опять тихо. Только мерно постукивали колеса состава.

– Ну, может, ты и прав, студент. А то я было подумал, что… – с нарочитой растянутостью произнес уполномоченный, – что ты из личной мести грузина подставляешь. Провоцируешь, так сказать. По своей инициативе это делаешь.

Саушкин нарочно сделал акцент на последней фразе, произнеся ее с нажимом и оглядев вагон многозначительным взглядом, чтобы никому не пришло в голову, что этого провокатора приволокло с собой ОГПУ.

Вольфу намек не понравился.

– Я говорю правду! – опасно вздулась жила на его побагровевшем лбу. – Это мой моральный долг – долг советского человека.

И отвернулся к окну, нервно скрестив на груди руки.

Грених слушал его со вниманием, но вдруг совершенно случайно взгляд его скользнул вниз и влево, к сжавшейся грузинке, сидевшей как-то уж долго в этой неудобной позе.

Сердце его камнем полетело куда-то на дно желудка. В первую минуту показалось, что это иллюзия, галлюцинация, следствие долгих недель плохого сна и постоянных дум об Асе, которая несколько недель провела в больнице… Он привстал, сжав одной рукой деревянные доски грубой скамьи. Под истоптанными ботинками молодой женщины натекла огромная красная лужа, кровь капала со скамьи, стекала по внутренним частям ее голеней, окрасила канареечного цвета чулки в пугающе бордовый, алым напитались несколько узлов.

Ее супруг, заметив изменившееся лицо Грениха, вскочил, шарахнулся в сторону, потом припал к жене, взял ее за плечи, разогнул, растерянно уставившись на ее помертвевшее от потери большого количества крови лицо, а потом вновь отшатнулся, выронив ее.

Глава 5, в которой вообще ничего не понятно

Грених оцепенел, казалось, на целую вечность. Шли секунды, точно часы или даже целые сутки, а он не мог заставить себя подняться, чтобы проверить пульс молодой женщины. Грузин бессвязно лепетал, произнося на все лады имя жены, трогая ее за плечо и глядя на то, как от его движения качается ее голова, лежащая на коленях. Вся ее поза была какой-то не-естественно изломанной, точно у большой, сложенной пополам