Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

Правда, Гошку он щадил. Не трогали его и дохляки. Он был единственным, кто «пыхтел», как пацаны говорили, «по мокрой». Он облюбовал себе место в углу. Сидел, поджав ноги калачиком. Баюкал загипсованную руку. Не спал. Слушал, как в ночи летит над Москвой, над Бутырской тюрьмой невидимка-вертолет. Куда летит?

…А Москву за эти гастроли он почти не видел.

В самом только начале однажды после вечернего представления Разгуляй прокатил его с ветерком по Москве на своем мотоцикле. И потом еще один раз они с Генрихом ездили на метро на ВДНХ прибарахлиться.

Кох потратил на него, Гошку, почти все деньги. А себе так ничего и не купил, кроме набора лезвий «Жиллетт», тюбика вазелина и какой-то книжки на развале.

Но ведь они были настоящие друзья.

Странно, но лицо его Гошка начал уже забывать.

Лица как-то вообще быстро стирались из его памяти.

Он путал следователя, к которому его водили на допросы, с адвокатом, который тоже всегда на них присутствовал. А лицо брата, когда им дали свидание…

Ромка сказал, что привез ему сигареты и теплые вещи. Больше он ничего не хотел говорить. И ничего не спрашивал.

Куда летит этот вертолет?!

Да, он отчетливо помнил, как ему делали укол от столбняка. И еще он помнил то самое место — у обочины шоссе, ведущего от Стрельни к кладбищу, под старой елью — подстилка из палой хвои, ГДЕ ОН ПОХОРОНИЛ ТУФЛИ. Он нашел бы его с закрытыми глазами. Ночью и днем. В дождь, снег и буран.

Это были ее любимые белые туфли. В ту их единственную настоящую ночь она позволила ему снять их с себя.

Потом каждый вечер он находил туфли у дверей ее гардеробной. Надо было искать бесцветный крем или выпрашивать у Ирки немного молока, чтобы вымыть их… Чтобы они стали белее снега. Чтобы она смогла надеть их на свои стройные загорелые ноги.

А потом пройти, протанцевать на высоких каблуках по опилкам манежа, по асфальту, по земле, по облакам, по зыбучим пескам…

Вертолет летит. Вращающийся винт его подгоняет ветер, превращая его в бурю. Совсем нечем дышать от этого горячего упругого ветра. От пыли, от этой спертой духоты. И это ночное солнце — электрическое солнце под ржавой сеткой слепит глаза до слез.

И едкая пыль… А лишь на секунду закроешь глаза — перед тобой зыбучие пески, пески без конца и края.

Море песка. Пустыня. И конь пал под тобой, любимый конь вороной. И латы твои, рыцарь, — обугленный хлам. И щит давно уже брошен, потому что кого защищать в этом аду?

А там, где-то в гиблых песках, куда уже не дойти, не добраться, — призрачный хрустальный мираж — город сладчайший. Минареты и башни, рыцари и палладины, фонтаны, алмазы, сапфиры, бирюза, слезы… Эти вот предательские слезы, текущие по щекам… Соль. И ничего уже не нужно желать так сильно… Так сумасшедше хотеть… Все — в прошлом.

Кончено.

А она… Вот только руку, левую, здоровую руку положить на грудь. Крепко прижать. Она здесь, где стучит все сильнее и сильнее. Бешено бьется сердце.

Пойманный глупый зверек, раненая птица… ОНА ЗДЕСЬ. НАВСЕГДА С НИМ ОДНИМ.

Вертолет летит. Пролетел. Затих…

По коридору третьего блока не спеша прошел надзиратель. Заглянул в «глазок» восьмой камеры.

Тусклая лампочка в сетке под грязным потолком.

Татьяна СТЕПАНОВА

ПРОЩАНИЕ С КОШМАРОМ

Пролог

Свет в подвале был недостаточно ярким. Мощная лампа, укрепленная на стальном кронштейне в центре низкого сводчатого потолка, освещала лишь малую часть этого просторного помещения. Ниши в кирпичных стенах со встроенными в них закрытыми стеллажами, углы — все это тонуло в сумраке. В подвал никогда не заглядывало солнце — здесь просто не было окон. И когда гасили лампу, тут воцарялась кромешная тьма.

Но сейчас в подвале было светло и работали люди. Двое. Оба полуодетые, взмокшие от усталости и напряжения. Несмотря на жаркий летний день, в подвале вовсю раскочегарился АГВ — нагревал воду в чугунном корыте, вмонтированном в цементный пол. Была включена на полную мощность и электроплитка. Над ней на крюке, вбитом в стену, что-то сушилось. Что-то темное, бесформенное.

Люди трудились молча и сосредоточенно. Точнее, работал один, сидя за небольшим столом со столешницей из белого больничного кафеля. Так ее было удобнее мыть после работы. Просто протереть губкой с мылом…

Второй стоял у стола, подавал инструменты как подмастерье. Вот из рук в руки перешли длинные изогнутые хирургические ножницы, вот нож с коротким острым, как бритва, лезвием.

— Г-гадство.., расползается прямо под руками.., г-гадство. — Тот, кто работал за столом — молодой парень, внезапно резко выпрямился. — Не рассчитал, потянул, а оно…

Второй — постарше — придушенно ахнул, всплеснул руками:

— Потянул? Ну-ка покажи! Разорвал?! Опять все испортил? Ну-ка дай сюда!

Он грубо спихнул сидящего со стула, наклонился и…

— Ч-черт! Черт, зараза, у тебя руки или что, Женька? Руки с какого места растут? Потянул ой! Снова все испортил! Снова все насмарку — столько трудов! Кретин несчастный, что вытаращился на меня? Это что, работа? Работа, а? Этому тебя учили?!

— Меня учили делать работу хорошо… Стараться… — Речь «несчастного кретина» была немного странной — чуть замедленной, словно он припоминал слова заученного урока, ускользавшие из памяти. — Я не хотел…

— Не хотел он! Ну а что теперь с этим делать? Куда это девать? Разрыв на самом видном месте, шипел старший. — Это даже выбросить нельзя. Черт! Столько работы, столько мучений и вот — все коту под хвост.

— В прошлый раз я все сделал правильно, младший нахмурился. — И в прошлый раз не было такого гадства. Я говорил, что это нельзя класть в холодильник. — Он кивнул на белое громоздкое пятно, выступавшее из сумрака дальнего угла подвала.

Старший снова грубо толкнул младшего — вроде приказывая посторониться, а на самом деле просто срывая злость и досаду. Положить это в холодильник была его идея. Чучельник и правда предупреждал, что этого делать нельзя. Чертов полудурок оказался прав. Где-то наверху, словно под сводами, лязгнула железная дверь. Кто-то осторожно начал спускаться по лестнице.

— Ну, как дела подвигаются? — Того, кто спрашивал, трудно было разглядеть в сумраке. Голос же хорошо поставленный, мужественный и звучный, но сейчас усталый, с простуженной хрипотцой, свидетельствовал о том, что обладатель его тоже еще молод, но и молодость, а также, возможно, и