Гать - Александр Николаевич Афанасьев

всю ночь. А наутро, гляжу, фашисты катят, сняли с подвод раненых и в школу снесли… Потом «хлыст» пошел по дворам, народ собрал около школы и говорит: «Доблестные германские войска разгромили банду партизан на болотах…» Так сердце у меня и захолонуло… А тут Васька Дорохов проходил, «хлыст» останавливает его, берет за рукав и говорит: «А ты, Дорохов, можешь в сторожку возвращаться, теперь тебя никто не обидит. Германская армия за тебя заступится». Согнулся тот, — Мария Степановна поморщилась, — и заковылял в сторону — люди кругом, стыдно, поди, сволочуге стало… Ох, Андрей Петрович, милый ты мой, вот ты грамотный человек, скажи, откуда такие люди родятся? Вроде свой все время был, в колхозе состоял, отец с матерью всю жизнь с картошки на воду перебивались, а вот, поди ж ты, служить к гадам подался, вроде лакея при них был… А может, — она задохнулась и, вытирая сухонькой ладошкой глаза, быстро и нервно выкрикнула, — а может, это он, подлюга, фашистов на болото провел? Может такое быть?

На улице было темно и зябко. Андрей включил электрический фонарь и, закинув ружье поудобнее за плечо, быстро зашагал по направлению к болотам. Дорога была мягкая, засыпанная торфом, и болотные сапоги Андрея утопали в нем по щиколотки, это было неудобно, и тогда он высвечивал фонарем обочину и переходил на твердую землю. За деревней начались холмы. Были они невысокие, очевидно, остались от торфоразработок, как и длинные глубокие канавы с застоявшейся водой, сплошь покрытой пленкой ряски.

Слева и справа от дороги стояла высокая, почти в половину его роста, трава, и на буграх и вдоль канав желтели полосы высохшего камыша.

«Самое время для пролета, — подумал Андрей, глядя, как на востоке начинает светлеть небо, — надо бы ружье собрать».

Он остановился, расстегнул чехол и вынул ружье. Всегда, как только заряженное ружье оказывалось в руках, Андрей чувствовал необъяснимое волнение. И воздух начинал пахнуть как-то особенно, невероятно обострялись слух и зрение, походка становилась почти неслышной.

Дорога уперлась в невысокую насыпь узкоколейки. По ней ходили электровозы с грузовыми вагончиками, наполненными торфом. Андрей огляделся. Слева начиналась канава, а справа тянулась широкая ложбина с разбитой дорогой. А еще дальше виднелись заросли камыша с редкими языками свободной от него воды. Насыпь была песчаная, шпалы почти совсем ушли в землю, идти по ним было легко, и Андрей, сам того не замечая, ускорил шаг, не переставая зорко посматривать по сторонам. Вдруг слева со свистом вылетела стайка чирков и, набирая высоту, пронеслась над канавой. Андрей вскинул ружье, прицелился: бац — прогремел правый ствол, бац — откликнулся левый…

Он быстро, переломив ружье, вытащил стреляные гильзы и вставил новые патроны, глядя словно завороженный, как падает, сложив крылья, чирок. Андрей повесил чирка на тороку и медленно зашагал по шпалам. Около переезда он снова сошел на дорогу и, пройдя с километр, свернул на тропку, которая лениво извивалась между холмами. Потянулись невысокие кусты и березки, потом лес стал гуще, но такой же сырой и неуютный, как и все торфяники, по которым шел Кудряшов. Лес расступился неожиданно, открыв поляну и маленький домик.

Дорохова он увидел издалека. Тот стоял около калитки и молча смотрел на приближающегося Андрея.

— Здравствуйте, Василий Егорович, — поздоровался Кудряшов, — вот решил на охоту выбраться… Примете?

Тот молча кивнул и, повернувшись, распахнул калитку. Двор был совсем маленький, непохожий на просторные деревенские дворы. Слева от калитки стояла конура, около которой сучила лапами гончая, внимательно рассматривая незнакомого человека. Заметив ружье, она еле слышно взвизгнула, а хвост ее быстро-быстро заходил.

— Не балуй, Ласовка, — хмуро бросил Дорохов, — не пришло твое время… Вот ужо снег выпадет, и пойдем, не балуй.

Собака словно поняла: она печально посмотрела в глаза Андрею и, повернувшись, скользнула гибким телом в отверстие конуры. Кудряшов улыбнулся и перевел взгляд на отгороженный металлической сеткой клочок земли. Там бегали два щенка. Гончаки, маленькие, светло-коричневые, с подпалинами, пузатенькие, очевидно, только что поели. Они прыгали и, разевая пасти, пытались укусить друг друга.

— Сопливые еще, — пробормотал Дорохов теплым голосом. — Матку-то ихнюю охотник заезжий нечаянно пристрелил: за лиса принял, а их вот мне дали. С глистами были, думал, что не выживут… Цитварным семенем старуха моя выхаживала. Оклемались. Ишь балуют… Намедни слышу свару во дворе. Выглянул, а они, паршивцы, выбрались из-за изгороди и подсадных по двору гоняют…

Андрей и Дорохов молча вошли в избу. Василий Егорович сел на лавку и, не глядя на Кудряшова, промолвил:

— Мать, как там самовар-то? Охотник пришел, надоть бы с дороги чайком побаловать…

Из-за фанерной перегородки, которая отделяла крохотную кухню от комнаты, вышла маленькая сгорбленная женщина, одетая в ватную безрукавку и серую до пят юбку. Она с достоинством поклонилась и сказала:

— Здравствуйте, мил человек. Сейчас чайком побалую.

Андрей расстегнул карман гимнастерки и, вытащив охотничий билет, передал Дорохову.

— Путевка в билете, Василий Егорович.

Дорохов не спеша нацепил на нос старенькие очки и старательно прочитал написанное. Аккуратно сложил путевку и сунул в карман. Билет протянул обратно.

— Значитца, ружьишком балуетесь, Андрей Петрович, — с непонятной интонацией произнес Дорохов, — дело серьезное, ружьишко-то… Что ж, бог в помощь.

Андрей не ответил, спрятал охотничий билет. Огляделся. Заметив на стене несколько фотографий, встал и подошел поближе.

— С Ласовкой зайцев брали, Василий Егорович? — спросил он, рассматривая снимки.

— С ней, шельмой, — довольно сказал Дорохов, закуривая папиросу. — Справно работает по зайцам, верхним чутьем ведет, только успевай оглядываться. Я сам-то не ходок, места покажу и домой иду, а охотники ее работой довольны… Варвара, самовар готов, неси его, а то гостю пора уж и чайку испить.

— Несу, Василий, — женщина вынесла из кухоньки поющий самовар и поставила на медный поднос. Она успела переодеться. Дешевая бумажная кофта и накрахмаленный ситцевый платок делали ее моложе. Она не спеша достала из фанерного платяного шкафа три чашки с блюдцами, чайные ложки, нож с выщербленной костяной ручкой, потом достала баночку с темным липовым медом.

— Отведайте медку, — чуть нараспев произнесла она, — летом Василий, почитай, с ведро меду накачал… Душистый…

— Спасибо, — Андрей достал из рюкзака коробку конфет, — а это вам, Варвара… простите, не знаю, как по отчеству.

— Михеевна, — женщина улыбнулась, — вы кушайте, кушайте…

Чай пили долго. Андрей, привыкший все делать быстро, сначала никак не мог приноровиться к неторопливому темпу: он быстро выпивал свою чашку и деликатно ставил на стол. Варвара Михеевна тут же ее наполняла и пододвигала Андрею. Делала она это не торопясь. Ставила чашку на поднос и плескала заварки из маленького чайника, потом подставляла ее под блестящий краник самовара.