Капитан госбезопасности. В марте сорокового - Александр Логачев

Арестант на это презрительно плюнул на пол.

— Пишли ви! Я вид Кеменя род веду!

— Ах ты гниль! — Великохатько вскинул руку с гантелью, но Борисов предостерегающе поднял палец, покрутил головой, скривив лицо, как от зубной боли.

— Симаков! — крикнул Иван, отпустив горло и поднимаясь.

Дверь кабинета распахнулась, в нее заглянул конвоир.

— В камеру!

Гантель полетела на бумаги в верхний ящик. Задвигание ящика совпало во времени со щелчком двери, которую следователь Борисов закрыл за выведенным арестантом.

— Серый^[9] не любит, когда ему подсовывают инвалидов, — Борисов вернулся на середину комнаты, освещенную направленным ламповым светом, и опустился на место для арестованных. Это был не табурет, а стул, к полу не привинченный. Да и вообще много еще было недоделок в помещениях знания, которое занимало львовское НКВД. Слишком мало времени прошло со дня прихода советской власти на Западную Украину, и слишком много дел навалилось сразу же, не до благоустройства тут.

— Кто такой этот Кемень, от которого эта сволочь род ведет? Может, попробовать за это зацепиться?

— Да слушай ты его больше, — следователь Великохатько закурил «казбечину», подошел к окну, отодвинул, впуская уличный свет, плотную синюю занавеску. — Потомственного героя корчит. Кеменя он выкопал из местных легенд. Трансильванский князь, который в этих местах с турками бился, — Иван открыл форточку. — А по-русски он говорит, не волнуйся, выдрючивается… пока. Вот проведет ночку со сломанным пальцем, глядишь, поумнеет. Серый точно завтра грозился нагрянуть?

— Грозиться-то грозился, а кто его знает. Давай по делу Бойко кого-нибудь вызовем?

— Да уймись ты, дай покурить спокойно, — Великохатько поморщился то ли от непоседливости коллеги, то ли от вида замызганных стекол. — Ты мне лучше скажи, Паша, не зря мы так сходу увязали два грузовика?

— А нам бы потом сказали, что ж вы это очевидное проглядели? Ведь сходство дел бросается в глаза, — Борисов достал из ящика карандаш, а из кармана перочинный ножик. Заточка карандашей заменяла ему курение. — И без нас бы кто-нибудь разглядел, что история месячной давности с грузовиком, на котором увезли пятьдесят комплектов формы, в деталях совпадает с этой историей. Только на этот раз враги удрали не все, одного часовой зарезал, другого поймала милиция.

— А может, не было грузовика вчера ночью? — Великохатько на грязном стекле нарисовал, не отрывая руки, пятиконечную звезду. — Часовому послышалось, а постовому показалось, что отъезжает машина?

— Поздно, Ваня, — следователь Борисов прищурился, вытянул руку с карандашом, повертел его, перебирая подушечками грани. Заточка его устроила. — Уже запущено. Будем пытаться выйти на группу.

— Ведь будь это простое нападение на часового с целью завладения оружием, а наш Кемень не стал бы колоться, кто б нам слово сказал! Оформили бы чирик без права на переписку и забыли бы, — следователь Великохатько закрыл форточку, задвинул занавеску, вернулся к столу. — А теперь только отчитываться по этому делу замудохаешься. И коли не разговоришь его, пойдет шепот, мол, работать не умеют…

— А вдруг он завтра во всем сознается, а, Ваня?

— Ага, а послезавтра наступит лето, — криво усмехнулся Великохатько.

— Как ты думаешь, Ваня, — неожиданно спросил следователь Борисов, любуясь следующим обработанным карандашом, — если вдруг по недосмотру надзирателей в камере или, — оторвав взгляд от карандаша, Борисов перевел его на Великохатько, — в карцере в руках нашего Кеменя окажутся, ну скажем, осколок или шнурок, упустит он такой случай? Зачем ему проходить все мучения, когда его конец все равно определен?

— Если только по недосмотру надзирателей, — во всю ширь улыбнулся Великохатько…

* * *

В общем, с ним проделывали все то, к чему он за последнее время привык. Прослушивали, заставляя вздрагивать от холодных касаний стетоскопом груди и спины, простукивали, рассматривали шрамы, считали пульс, измеряли давление. Принуждали приседать, сгибать руки в локтях, вытягивать их перед собой, разводить в стороны, били молоточком по коленям и смотрели язык. Но на минимуме в московской ведомственной поликлинике не остановились, а продолжили подвергать тщательному осмотру. Проверяли зрение, слух, носоглотку. Испытывали легкие, давая дышать в трубку. Кожник исследовал его телесный покров столь скрупулезно, словно разглядывал карту местности, где ему предстоит атаковать противника. Потом капитана Шепелева повели в спортзал, где вызнавали выносливость его сердца с помощью упражнений на шведских стенках и матах, по выполнению которых сразу шли замеры давления и пульса, а потом — новые упражнения.

Капитан послушно исполнял требуемое и недоумевал. К чему ж меня готовят-то? Уж не на полюс ли отправляют? Или особистом в геологическую экспедицию. Или у них в Москве заведен такой обычай — медосмотр перед расстрелом.

Раза три за время странствия по врачам и экзекуциям капитану пришлось сознаться в том, что курит, и ровно столько же раз прослушать лекции с описанием грозящих неминучих последствий и с упором на то, что его здоровье не принадлежит ему одному. В манере держать себя и даже в осанке врачей, по которым его водили из кабинета в кабинет, ощущался совсем другой, столичный уровень медобслуживания, где капитаном госбезопасности не удивишь. Но самым представительным и многознающим показался капитану медспециалист, обнаруженный за дверью с табличкой «Каб. заведующего». Шепелев подумал, что если этот поставит ему диагноз, то этот диагноз будет навсегда.

Капитан занял место у стола напротив пожилого военврача с профессорской бородкой, принявшегося листать заведенное на Бориса Шепелева в этой поликлинике час назад медицинское досье. Два неприметных и молчаливых спутника ленинградского гостя присели на стулья возле двери. В такие минуты, когда ждут оглашения врачебного приговора, забываются иные неприятности этого мира и вспоминаются все твои болезни, какими перестрадал, начиная с детских свинок с коклюшами и заканчивая теми, что порождены курением и алкоголем. Обыкновенно в такие мгновения разум человека светлеет и человек дает себе правильные зароки: бросить то, сократиться в этом, не злоупотреблять тем-то. Правда, все сразу забывается, когда спускаешься с облегченным выдохом по ступеням поликлиники. Вот и капитан Шепелев сейчас не в первый в жизни раз клятвенно пообещал себе завязать с табакокурением…

Тишина в «Каб. заведующего» позволила присутствующим без помех прослушать урчание в животе Шепелева.

— Вы завтракали? — Врач оторвал взгляд от исписанных нечитаемым почерком страниц и взглянул поверх очков на пациента.

— Не успел, — сознался капитан.

— Почему не организовали?! — Хозяин кабинета лишь повысил голос, но этого хватило, чтобы вызвать на лицах московских чекистов замешательство и испуг. — Сейчас же ведите его обедать, — приказал он, не дожидаясь оправданий. — Ресторан за углом. Деньги есть? Отлично. Разрешаю, даже прописываю стаканчик красного вина. Но не больше стаканчика. Полноценный обед, красное вино и фрукты. Потом сразу же обратно ко мне. Не больше сорока минут. Я пока свяжусь с Новиковым^[10]. Идите.