Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 1 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Вернее, ты, Вадя.

— Ну да, когда мы поведали всей честной компании об убийстве того пропойцы на дороге.

— Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.

Кравченко поднял брови:

— Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.

— Честно? — Мещерский почесал подбородок. — Естественно, ОНА.

— А кроме нее?

— Корсаков и Файруз.

— Почему?

— Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай.

А Файруз.., ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам — это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?

— Не мусульманин?

— Ну да, не похож.

— Оттого что вино пьет за ужином?

— О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.

— А в чем?

— Так, — Мещерский уклончиво пожал плечами. — Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал?

То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса?

Только честно.

— Александра Порфирьевна.

— Бабуля в пижаме?

— Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда…

Ты ничего не заметил?

— Нет.

— Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».

— «Козьи ножки»?

— Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал — ну, сам знаешь после чего. С виду была — божий одуванчик. А оказалась — бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей — сосунок. А ты вообще…

— У тебя воображение пылкое, Вадя. — Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. — Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?

— В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек — некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.

— Где он, интересно, прячется? — спросил Мещерский. — Если, конечно, прячется, а не является плодом милицейских фантазий. Может, он и не сбежал ниоткуда, а? Хотя… Столько дней без еды, без крыши над головой.

— Озерный край, Северная Ривьера. — Кравченко повел рукой, словно предъявляя эту самую «ривьеру» приятелю. — Да тут, Серега, можно спасаться целому батальону олигофренов: леса, скалы, ключи везде бьют, ягоды-грибы. Так что если дурачок наш неприхотлив к климату и по причине утренних холодных зорь не откочевал куда-нибудь на юг как дикий гусь, то…

— Твой Сидоров его наверняка возьмет с поличным.

Не смеши меня. У них убийцы годами в розыске числятся.

Годами! Они ж работают нерасторопно.

— Это их дела: расторопно — нерасторопно. Ты вообще что в этом понимаешь? Ничего. Потому что ты штатский. Шпак по-нашему. И молчи. Они свои дела пусть делают. А мы.., мы тут такие же дачники, как остальные.

И все. Пока…

— Простите, если помешал. — Они вздрогнули от неожиданности: Агахан Файруз бесшумно появился из кустов сирени. «Ишь ты, витязь в тигровой шкуре — бархатные лапы, — хмыкнул про себя Кравченко. — Бархатные лапы — железная хватка. Интересно, этот восточный мен слышал, о чем мы тут судачили?..»

— Марина Ивановна просит вас уделить ей полчаса, — тихо и скорбно возвестил секретарь.

— Марина Ивановна? Сама? — Мещерский вскочил, едва не опрокинув кресло. — Где она?

— Наверху. Она вас ждет.

— А вы с нами? — спросил Кравченко.

— Я? — Файруз опустил глаза, отчего на смуглые щеки его легла тень густых ресниц. — Нет. Я должен съездить на заправку. Машина сегодня может понадобиться.

— А далеко тут заправка?

— Не очень. У пристани, где я вас встречал. Там финны участок земли взяли в аренду и построили автостанцию. Очень удобно стало.

— Финны… Я гляжу, цивилизация в этот милый край в лице северного соседа грядет семимильными шагами.

— Семимильными? — Агахан старательно повторил, видимо, незнакомое ему слово.

— Это мера длины такая: семь миль — большой шаг, — пояснил Кравченко.

— Ах да, миля, — Агахан повторил слово по-английски, — простите.

— Да господи, за что, Агахан? Это вам спасибо за известие. Мы уже идем к Марине Ивановне. — Кравченко едва-едва не шаркал ногой перед вежливым секретарем.

Они чуть не бегом вернулись в дом. Первое, что бросилось Мещерскому в глаза внизу, в гостиной, — огромный букет траурно-багровых астр в напольной вазе: кто-то совершил налет на клумбу в саду. В гостиной находилась только Алиса Новлянская: вроде бы читала книгу. На приятелей она даже не взглянула.

Они поднялись по лестнице и свернули по коридору направо. Мещерский подумал, что надо бы получше изучить этот обширный дом. Снаружи, например, если стоять на лужайке, обсаженной туями, можно увидеть огромное панорамное окно застекленной террасы-лоджии второго этажа. Но вот как в нее попасть отсюда, изнутри? В коридор выходило сразу несколько дверей — новеньких, финского полированного дерева «под мореный дуб», явно появившихся здесь после недавнего ремонта.

Одна из дверей, мимо которых они проходили, была распахнута настежь. Они заглянули туда: узкая спальня-пенал, обставленная современной и весьма простой, если не сказать скудно-спартанской, мебелью: низкий диван с полкой-стеллажом в головах, шкаф-купе. На диване валялся варварски скомканный костюм «Рибок» и одна грязная кроссовка. С полки стеллажа свисал строгий собачий ошейник в шипах. На кресле-вертушке зияла раскрытой «молнией» огромная бейсбольная сумка «Милане бистс».

Мещерский решил: наверняка это спальня Георгия Шипова.

— Егор, вы не могли бы… — Он перешагнул через порог: никого. Обитатель, видимо, только что вышел: и дверь не захлопнул, да и телевизор оставил работающим — маленький переносной, на нем черный ящичек видеоплейера. Звук и тут был отключен. Но сначала внимание приятелей привлек не телевизор, а нечто другое. На стене, обклеенной новомодными белесыми обоями, висели два явно чужеродных для этой скучной комнаты предмета — два красочных плаката-портрета. Один — афиша внушительных размеров, с которой ослепительно улыбалась Марина Зверева, облаченная в причудливый древнеегипетский убор и ужасно похожая (явно благодаря усилиям своего гримера) на знаменитый портрет царицы Нефертити. Четкая надпись внизу на английском, итальянском и немецком языках извещала о бенефисе «Русского чуда — непревзойденного славянского меццо-сопрано» в «Аиде» на сцене «Ла Скала». Второй, еще более грандиозный плакат, занимавший