Король и злой Горбун - Владимир Гриньков

– Но я не из милиции, – успокоил я его. – И этот визит – моя личная инициатива. Я действительно работаю на телевидении. Просто в связи с гибелью Сергея Андреевича у нас возникли проблемы. Поэтому я к вам и пришел.

Вряд ли это было доходчивое объяснение. Но Овчаренко кивнул, как будто все понял.

– В ваших вопросах какой-то такой акцент, – сказал он, задумчиво помешивая ложечкой чай, – будто вы хотите найти негативное.

– Нет, что вы!

– А он был не такой, – продолжал Овчаренко, будто и не слыша меня. – Нас когда-то обокрали… – Подумал, поправился: – Моих родителей. Забрались в квартиру, унесли деньги, кое что из вещей. А до получки у отца еще неделя. Так Сережка мне отдал свои деньги. Он копил на велосипед, и у него была копилка. Ну, такая, детская, знаете? Так он ее разбил и деньги принес мне. Там было рублей семь или восемь, уже не помню – по нашим тогдашним мальчишеским представлениям – целое состояние. Я ему потом отдал, конечно, когда смог – но ведь это с его стороны был поступок, согласитесь.

– М-да.

Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.

– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.

– А в чем причина? Был сильнее всех?

– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.

За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?

– Он был хорошим рассказчиком?

Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.

– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.

– Нет, такого за ним не водилось.

– Совершенно? – уточнил я.

Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.

– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.

Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.

– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.

Из гончаровского досье я достал фотографию.

– Вы о нем вот говорите?

– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.

– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.

– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.

– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.

Степан Николаевич грустно улыбнулся.

– Это сейчас я понимаю, что за бред там был, – сказал он. – Но надо знать Сергея и мое отношение к нему. Я ведь всегда ему верил – во всем. Я же говорил – он был очень серьезным мальчишкой. Мальчиш-Кибальчиш. Человек-кремень.

Он всегда верховодил, это Пашутин. Овчаренко привык видеть в нем лидера, и даже спустя тридцать лет Пашутин почти без труда смог внушить ему совершенно невероятные вещи о Третьей мировой войне. Какой-то код сработал у Овчаренко, код, заложенный в далеком детстве, – и он поверил, даже не осознав, во что верит. И нужна была сильнейшая встряска – гибель Пашутина, чтобы Степан Николаевич очнулся и обнаружил, что его разыграли.

– Почему вы ему так верили? Тогда, в детстве?

– На него можно было положиться, всегда и во всем. Настоящий друг. Готов помочь не тогда, когда это выгодно, а когда, наоборот, наградой будут тумаки и шишки. Он никогда и никого не боялся. У нас девочка в классе была, он ей симпатизировал, а ее обижали. Ну, фамилия у нее была такая вот, дети на это сильно реагируют…

– Что за фамилия?

– Лушпайкина. Оля Лушпайкина.

Я едва не подпрыгнул. Про Лушпайкину мне говорил сам Гончаров, который позже оказался никакой не Гончаров. Он еще хотел с ней встретиться и купить ей тур в Париж. Значит – не блеф?

– А у вас есть ее телефон?

– Олин? Надо поискать.

Голос Овчаренко звучал спокойно. Он даже не догадывался, о каких важных вещах сейчас говорил.

– Так вот, об Оле. Ее обижали, и Сергей взял ее под защиту. Сколько он из-за нее дрался! Ему лицо в кровь разбивали, а он не отступался. И ведь все затихло, перестали ее обижать.

– А дальше что?

– А дальше как обычно, – невесело усмехнулся Овчаренко. – Серега ушел в армию, Оля вышла замуж.

– За другого?

– Ну конечно. Обычное дело, вы и сами таких историй, наверное, знаете десяток.

То, что я знал о Гончарове раньше и что узнал о Пашутине сейчас, совершенно не совпадало. Почему так меняются люди? В детстве борец за справедливость и защитник обиженных, а в зрелом возрасте он же – он же! – приходит к человеку и угрожает тому убийством.

Я ни на шаг не приблизился к разгадке. Был этот человек призраком, призраком и остался.