В одном немецком городке. Меморандум Квиллера - Джон Ле Kаppe

тюремного прожектора, вылавливающий беглецов, и рев мотора отъезжающей машины заполнил все уголки этого каземата. На подоконнике лежало солдатское одеяло, и Тернер подумал: «Ты не забыл, что надо затемнить окно, ты еще помнишь лондонские бомбежки».

Его пальцы нащупали выключатель, он показался ему похожим по форме на женскую грудь, и, когда он нажал кнопку, глухой щелчок отозвался громким ударом в его сердце, а поднявшаяся в воздух пыль ласково овеяла его лицо, оседая на черный цементный пол.

– У нас прозвали этот подвал «святая святых»,– прошептал Гонт.

Тележка стояла в нише позади письменного стола. Сверху лежали папки, внизу – канцелярские принадлежности; все было разложено по формату, аккуратно, крест-накрест, часть – в больших, часть – в обычных конвертах, все было приготовлено так, чтобы быть под рукой. На столе, поближе к свету, стояла на своей квадратной фетровой подстилке пропавшая пишущая машинка в сером футляре, а рядом с ней – три-четыре жестяные коробки голландских сигар. Отдельно на небольшом столике – термос, несколько чашек, чайник со свистком, на полу – небольшой электрический вентилятор из двухцветной пластмассы, повернутый к письменному столу под таким углом, чтобы струя воздуха разгоняла сырость, на новом стуле с мягким сиденьем, обитым синтетической кожей,– розовая подушка с вышивкой по краям, сделанной рукой мисс Айкман. Одним взглядом он охватил все эти предметы, сразу узнал их и коротко приветствовал про себя, словно старых знакомцев, он почти и не глядел на них – его глаза были уже прикованы к солидному архиву, заполнявшему стеллажи от пола до потолка; к тонким черным папкам с проржавевшими зажимами и полукруглыми выемками для больших пальцев, серым от плесени, покоробленным, сморщенным временем и сыростью, выстроившимся в шеренги, словно ветераны, ставшие в строй и ждущие команды.

Должно быть, он спросил, что это за документы, потому что Гонт начал что-то лепетать. Нет, он понятия не имеет, что в них. Нет, это не по его части. Нет. Они здесь с незапамятных времен, никто не помнит, как они сюда попали. Хотя, впрочем, кто-то говорил, что слышал, что это архив из Управления главного военного прокурора,– словом, он слышал, как что-то болтали на этот счет, болтали, что их привезли из Миндена на грузовиках и свалили здесь, благо, отыскалось для них местечко, это было лет двадцать назад, да, лет двадцать, никак не меньше, когда уходили оккупационные войска. И больше он ничего не знает, право, ничего; он просто случайно слышал, как об этом болтали, совсем случайно слышал, потому что он не сплетник, вот уж что-что, а это каждый про него скажет. Да куда там! Это было даже не двадцать лет назад, а еще раньше… Как-то раз летним вечером подъехали грузовики… Макмаллен и кто-то там еще чуть не всю ночь помогали их разгружать. Конечно, в то время думали, что посольству может все это понадобиться… Доступа к ним никто не имел, ну а теперь – теперь кому они, в сущности, нужны? Раньше, бывало, кто-нибудь из аппарата советников спросит ключ, когда понадобится что-то здесь разыскать, но все это было давно. Гонт даже и не припомнит такого случая, сюда уже годами никто не заглядывает. Хотя, конечно, поручиться наверняка нельзя… Ему приходилось очень следить за своими словами, разговаривая с Тернером, это он уже понимал… Сначала ключ от этого помещения хранился где-то отдельно, а потом его присоединили к общей связке… Однажды – точно он не припомнит, когда это было,– ему опять довелось слышать разговоры про этот архив: Маркс, один из шоферов – он здесь уже больше не работает,– говорил, что это вовсе не из Управления главного военного прокурора, а что это – архив английских разведывательных групп специального назначения… Гонт продолжал еще что-то настойчиво бубнить, таинственно понизив голос, словно старая сплетница в церкви, но Тернер его больше не слушал. Он увидел карту.

Обыкновенную географическую карту, отпечатанную в Польше.

Она была прибита над письменным столом, там, где чаще всего вешают портреты детей,– прибита совсем недавно: следы в штукатурке были еще свежие. Почти немая карта – на ней не было нанесено ни городов, даже самых крупных, ни границ государств; маленькие стрелки не отмечали магнитных склонений, даже масштаба указано не было; единственное, что на ней имелось,– это местоположение концентрационных лагерей: Нейенгамме и Бель-зен – на севере; Дахау и Маутхаузен – на юге; Треб-линка, Собибор, Майданек, Бельцек и Освенцим – на востоке, и в центре – Равенсбрюк, Заксенхаузен, Кульмхоф и Гросс-Розен.

«Они передо мной в долгу»,– внезапно пронеслось у Тернера в голове. Они передо мной в долгу– Боже милостивый, какой же я дурак! Пустоголовый, тупой идиот. Вот что ты крал, Лео,– ты приходил мародерствовать среди трупов своего собственного загубленного детства.

– Ступайте. Если вы мне понадобитесь, я вас позову,– сказал Тернер, тяжело опершись рукой о полку, и поглядел на Гонта невидящим взглядом.– И никому ни слова: ни Брэдфилду, ни де Лиллу, ни Крабу – никому, понятно?

– Я не скажу,– пообещал Гонт.

– Меня здесь нет. Я не существую. Я не появлялся в посольстве сегодня вечером. Вы меня поняли?

– Вам бы надо сходить к врачу,– сказал Гонт.

– Пошел к чертовой матери.

Он пододвинул стул, сбросил на пол подушку и присел к письменному столу. Подперев голову рукой, он ждал, когда комната перестанет качаться у него перед глазами. Он был один. Он был один, как Гартинг, в комнате, наполненной крадеными вещами, и жил он сейчас, как Гартинг,– жил во времени, взятом взаймы, и, как Гартинг, охотился за сокрытой истиной. Возле окна был водопроводный кран, и, набрав воды в электрический чайник, он включил его и прислушивался, пока чайник не зашумит. Возвращаясь к столу, он споткнулся о лежавшую на полу зеленую сумку. Она была величиной с небольшой портфель, но более твердая, прямоугольной формы, из очень плотной синтетической кожи, из какой делают коробки для игральных карт и кобуры; углы были окованы тонкой сталью; возле ручки – инициалы королевы; замок был сломан, и сумка пуста. «Разве все мы не делаем то же самое – ищем там, где нечего искать?»

Он был один на один с этими папками и с запахом сырости, прогретой теплом электрического камина, со слабым, безжизненным дуновением пластмассового вентилятора и глухой воркотней закипающего чайника. Он начал медленно переворачивать страницы. Некоторые из папок были очень старые – те, что лежали, снятые с полок; записи – частично на английском языке, частично – на немецком, жестким готическим шрифтом, острым, как колючая проволока. Имена собственные возвышались над строчками, точно атлеты,–