Избранное. Том 1. Невидимый всадник. Дорога на Рюбецаль - Ирина Романовна Гуро

Неужели и этот туда же? А почему бы нет? Народ вербовался разный, а такой «завязавший» и здоровенный уж наверняка даст норму играючи. И какая мне-то разница?.. Ничто не играло роли. Ничто. Только: валенки есть? Полушубок? Варежки?

Женщина раскуталась, платок сбросила на плечи, ей стало жарко и захотелось поговорить.

Она подняла на меня голубые глаза с томной поволокой.

—      Вы кто будете? — спросила она. — Из учительниц?

—      Да, — ответила я. Не пускаться же в долгие объяснения. — А вы?

—      Я попадья.

Ну и что? Ничему не надо удивляться.

Попадья рассказала, что у себя, за Каменец-Подольском, она услыхала, что набирают рабочих в Сибирь. И двинулась в путь. Поп ей так надоел, что она и подальше бы куда заехала. А она когда-то была работяга. Поп с какого места ее сорвал!

Борясь с дремотой, я встала, пошла по коридору. Компания молодых людей резалась в очко. Все разные, но одеты одинаково — в новое с головы до ног, от черных финских шапок до бурок — головки фетровые, низ кожаный. Игра шла вялая, без азарта.

—      Садись с нами, подруга, — пригласил неожиданным басом маленький, чернявый, с такой большой шевелюрой, словно нахлобучил на голову чужую папаху.

—      И ты в тайгу? — удивился тот, что держал банк, темнолицый, с заячьей губой; карты выскальзывали у него из пальцев, как у фокусника.

—      Почему же нет? Вы вот едете, — сказала я.

—      Мы лесорубы, — объяснил чернявый, — нас бригада. Показательная. Имени графа Льва Николаевича Толстого.

—      Брось, Степан, травить, — беззлобно бросил банкомёт. — Сдать?

Степан, не открывая карту, поколдовал над ней, поплевал, подул и объявил радостно:

—      Себе!

Темнолицый сбросил щелчком верхнюю карту, прикрыл ладонью.

—      Раскрывайся! — прошептал Степан и порывистым жестом открыл карты: — Двадцать одно! Как в аптеке.

Все полезли смотреть: верно!

Степан загрёб банк. Начали по новой.

—      Сдать? — спросил меня Степан.

—      Давай! — согласилась я и поставила на кон денежку. У меня оказалось пятнадцать, я на риск прикупила две карты сразу. И сняла банк. По второму кругу я снова открыла двадцать.

—      Ну-у! Везет! — снисходительно уронил темнолицый. Что-то привлекательное было в некрасивом его лице. — Я, однако, к тебе в долю не иду: в любви у тебя, значит, неважнец дело.

—      Неважнец! — подтвердила я.

«А ведь в самом деле: где у меня любовь? Любви не было. Ну и не надо», — подумала я, как будто это было подходящее место и время для подобных размышлений.

Словно кто-то подстегнул игроков: начали азартно кидать карты, бросались уже бумажными деньгами. Банк то и дело «стучал»: карта шла ко мне и Степану.

—      Хватит! — сказал темнолицый, зыркнув черным глазом. С неохотой, но всё же его послушались. Было уже за полночь, хорошо, что так быстро прошло время и что-то узналось за игрой. А что узналось? Просто в этих парнях было что-то надежное, и снисходительность в голосе темнолицего бригадира не обижала. Заглянув в глаза мне, он вдруг сказал:

—      Ты не тушуйся. Работа не пыльная.

«А я и не тушуюсь», — хотела ответить я, но почему-то не ответила. В нем было превосходство опыта, и почему-то казалось, не только профессионального, но и жизненного. И звали его все уважительно: Михаил, а не Мишка, хотя был он не старше других.

В вагоне наступила тишина. Вдруг громкий, старательно-серьезный голос произнес: «Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю нам видеть козла и осла, козла до полночи, осла до утра, спокойной вам ночи, приятного сна».

—      Ты чего дерешься, чего! Может, я это со сна? — уже тише, словно реплику в сторону, добавил тот же голос.

— Господи, прости наши прегрешения! — пробормотала попадья, подымая с жидкой казенной подушки голову с рогами бигуди.

—      Что за безобразие, товарищи! Дайте спать людям! — возмущался кто-то. — Разошлись!

—      Мы разошлись, как в море корабли, — завел было кто-то, но, видно, ему заткнули рот: послышался сдавленный крик, возня, и все стихло.

Все спали. Только человек в гетрах удивленно выставил мне навстречу свой орлиный нос.

Колеса отстукивали, ставили раздумчивые многоточия под каждой судьбой. За окном светлело: рассвет был слабый, нерешительный, словно страшился того, что откроется: степь, снег...

В окне пошли леса. Проплывали, темные и густые, сплошняком. Казалось, узкоколейке не пробраться, зажатой с обеих сторон диковинно буйными лесами. И чудилось: оттого, что они так напирают, шатаются, вот-вот сойдут с рельсов вагоны и упадут в зеленое месиво, а оно заглотнёт маленький поезд и сомкнётся над ним, как вода.

«Все-таки хорошо, что я поехала», — подумала я и от успокоительной этой мысли уснула.

4

Выходить из жарко натопленного общежития было мучительно. Непривычная одежда: ватный пиджак натянут на стёганую телогрейку, ватные штаны, валенки — все тяжелое, казалось, и шагу не ступишь, пригнет к земле.

Но вышла в морозную ночь, и сразу ощущение тяжести пропало. Напротив, все служило свою службу. Самую главную, важную: градусник на воротах показывал сорок ниже нуля; зима взяла круто. Солнце вставало в морозном кругу. Тонкой, ярко-красной ниткой был прошит восток. В безветрии стояли вокруг ели, обступали дорогу, узкую, прямую. «Это лежнёвка: под снегом доски», — догадалась я.

Бригадиры хриплыми ночными голосами выкрикивали фамилии. И здесь тот самый, в гетрах. Только сейчас на нем валенки, орлиный нос по-прежнему торчит из-под треуха. И почему-то он здесь — начальство. Да, точно. Вот он негромко проговорил:

—      Бригадиров прошу подойти!

И тотчас они отделились и подбежали к нему, словно командиры подразделений к командующему. А мне не всё ли равно? Самое главное — мне тепло, одежда вроде непробиваемая для мороза. А может быть, это только вначале?

Поискала глазами Катю, она, вероятно, где-то тут, неподалеку. Вертеть шеей было трудно из-за воротника ватника, между ним и ушами шапки — ни щелочки, куда мог бы проникнуть мороз. Но он так и рыскал, искал какой-нибудь незащищенный кусочек и впивался в него, жаля беспощадным жалом. Впился в щеки — я стала растирать их жесткой, уже задубевшей на морозе рукавицей.

Снега лежали в синеве, тянулись далеко вперед. Нетронутые, загадочные, непонятные: что впереди? Нет ничего. Только белая бугристая земля. Кто пройдет по ней?