Рассказы - Роберт Альберт Блох

Затем я растолкала Лео, и он вновь вернулся к жизни; я плакала в его объятиях, рассказывала о том, что слышала, и слушала его слова.

— Свершилось, и ты сама это видела, верно? Мистер Стейнвей существует, он способен к непосредственному общению, и теперь он цельная личность. Общение, наконец, стало двусторонним. Он берет энергию у меня, вытягивает из меня всё, что нужно ему для жизнедеятельности. И если я позволю, он обретет власть надо мной. Ты понимаешь?

Я понимала. И, заговорив с ним, запретила голосу дрожать и постаралась, чтобы в глазах не было никаких признаков страха.

— Идем в другую комнату, Лео, — сказала я. — Немедленно. Сейчас же. И ни о чем не спрашивай.

Я не хотела расспросов, так как не желала сообщать, что боюсь говорить в присутствии мистера Стейнвея. Поскольку мистер Стейнвей обрел способность слышать и был ревнив.

Я не хотела, чтобы мистер Стейнвей слышал то, что я скажу Лео.

— Надо от него избавиться. Может, он и впрямь живой, а может, мы оба спятили — мне плевать. Сейчас важно от него избавиться. Мы от него сбежим. Вместе.

Он кивнул, но мне было этого мало.

— Послушай, Лео! Я спрошу только раз, и у тебя будет только одна возможность ответить. Ты уйдешь со мной сегодня, сейчас? Если да — собирай чемодан. Встречаемся через полчаса в моей квартире. Я позвоню Гарри, скажу ему что-нибудь, придумаю. На всё остальное у нас нет времени. Я чувствую, что у нас нет времени.

Лео смотрел на меня, и его лицо начало превращаться в посмертную маску. Я сделала глубокий вдох, ожидая, что из глубины комнаты опять раздадутся те звуки, но взгляд Лео встретился с моим, а затем на его лице появились краски жизни, и он улыбнулся мне — вместе со мной.

— Я приду через двадцать минут, — сказал он. — С чемоданами.

Я стремительно неслась вниз по лестнице, зная, что теперь у меня всё в полном порядке. И на улице тоже всё было в порядке, пока я не услышала вибрации своих высоких каблучков. И шепот покрышек на асфальте, и пение телефонных проводов на ветру, и визг сигналов светофора, и скрип какого-то навеса — а вслед за этим пришло ощущение звуков за этими звуками, и я услышала голос города. Агонию асфальта и вялую меланхолию бетона, муки дерева при расщеплении, вибрацию куска ткани, который сплетается из погребальной песни нитей и в ужасе дрожит перед превращением в одежду. И всюду вокруг себя я чувствовала волны, бесконечное биение жизненных волн, везде лилась и пульсировала жизнь.

Всё было прежним, и всё изменилось. Весь мир ожил. Впервые весь мир стал живым, и всюду я ощущала борьбу за выживание. Ступеньки в прихожей были живыми, перила вытянулись длинными бурыми змеями, ключу было больно поворачиваться в замке, кровать выгнулась, когда я швырнула на нее чемодан, и заныли пружины, когда я грубо впихнула в его чрево протестующую одежду.

В зеркале страдало серебряное покрытие, помаду саднило от моих губ, и я совсем, совсем не могла есть.

Но я совершила все необходимые действия и посмотрела на часы, стараясь слышать только тиканье, а не крики шестеренок и стон металла, стараясь увидеть время, а не стрелки, движущиеся в непрестанной мольбе.

Двадцать минут.

Однако прошло уже сорок. Сорок минут, а я даже не позвонила Гарри (черный зев, израненная пластмасса, провода, распятые на перекрестьях телеграфных столбов) и не могла позвонить, потому что Лео не было.

Снова выходить на улицу — этого моя плоть не могла вынести, но потребность выйти оказалась сильнее страданий плоти. И я вышла в кипящую симфонию вибрирующих звуков, где в каждой вибрации бурлила жизнь, и пришла в квартиру Лео, где царила тьма.

Тьма была всюду, но зубы мистера Стейнвея сверкали, как слоновьи бивни в лесу черного дерева и тика. Не мог Лео выкатить мистера Стейнвея из внутренней комнаты во внешнюю. И он ненавидел Шопена. Не стал бы он сидеть в темноте и играть «Похоронный марш». На сияющих зубах мистера Стейнвея блестели мелкие капельки. А толстые ноги мистера Стейнвея были влажными. Они чуть не переехали меня, поскольку мистер Стейнвей с грохотом катился ко мне через комнату и играл, играл, требуя, чтобы я смотрела, смотрела, смотрела на пол, где лежал мертвый Лео — воистину мертвый — и у мистера Стейнвея теперь была вся власть — власть играть, власть жить, власть убивать…

Да, это правда. Я нашарила коробку, вытащила спичку, нащупала серу, чиркнула, зажгла огонь и позволила ему рычать, сметая вибрации и заглушая голос мистера Стейнвея, который визжал и скрежетал во все свои восемьдесят восемь зубов. Я устроила пожар. Признаю. Я убила мистера Стейнвея. Признаю.

Но я не убивала Лео.

Почему вы не спрашиваете у них? Они сгорели, но они знают. Спросите кушетку. Спросите коврик. Спросите картины на стенах. Они всё видели. Они знают, что я невиновна.

Это не так уж трудно. Нужно только научиться общаться посредством вибраций. Как я это сейчас делаю. Видите? Я слышу всё, что говорится в этой комнате. Я понимаю койку, стены, дверь, решетку…

Больше мне нечего сказать. А если вы мне не верите и не хотите помочь, тогда убирайтесь. Дайте мне спокойно посидеть и послушать. Послушать решетку…

Перевод: И. Сергеева

Вероятность фальшивки

Robert Bloch. "You Could Be Wrong", 1955

Вернувшись с работы, Гарри Джессап не сразу заметил изменения.

Мардж дождалась его демобилизации, они поженились и купили маленькое ранчо в Скайленд-Парке. Гарри получил работу в «Эверлифте» — и, хоть зарплата была не слишком-то большой, прикипел сердцем к своему делу. Они с Мардж подружились с соседями — супругами Майерс, очень славными людьми. Эд Майерс помог ему с участием в партнерской программе, и очень скоро Гарри смог купить телевизор.

Однажды ночью они с Мардж смотрели шоу Гручо Маркса. В былые времена, когда у Гарри еще было время рисовать картины, и он мог без труда напеть по памяти «Ура капитану Молдину», ему нравился Гручо. Но в этот раз что-то пошло не так.

Мардж все смеялась над шутками Гручо — и, заметив, что Гарри, поникнув, сидит и безучастно смотрит в экран, сильно удивилась. Когда пришло время рекламы, Гарри встал и выключил телевизор.

— В чем дело? — поинтересовалась Мардж.

Гарри в ответ буркнул что-то вроде фальшивка! Но Мардж и