Кто стреляет последним - Фридрих Незнанский

— Ну, так — положено. Посмотрим маленько… Все в порядке, можете ехать.

Еще кое-что прояснилось.

Всю дорогу до Иркутска Мошкин молчал, сосредоточенно что-то обдумывая. Когда уже въехали в город, спросил:

— Значит, по-вашему, на заводе пованивает?

— Пованивает? Да там вонь такая, что в нос шибает. Как из свинарника!

Мошкин вздохнул:

— А я так не умею с людьми разговаривать. И главного инженера я бы не раскрутил. И эту, бегемотиху из кадров, тоже.

— Какие твои годы, научишься! — успокоил его Турецкий. — Главное — молчать умеешь. И смотреть. И слушать…

Софронов и Косенков ждали их возле прокуратуры.

Софронов сообщил:

— «Наружка» доложила: до одиннадцати были в номере, потом вышли, пошлялись по городу, пообедали в кафе «Багульник», в час вернулись в гостиницу. С тех из номера не выходили. И главное: был звонок. Мужской голос. Сказал: все в порядке, можете приезжать. К десяти вечера. Из гостиницы спросили: почему так поздно? Тот, кто звонил, ответил: пусть стемнеет.

— Говорил с акцентом? — спросил Турецкий.

— Не знаю. Мы саму пленку не слушали, передаю в пересказе.

— Во сколько был звонок? — спросил Турецкий.

— В 14.15. Что у тебя?

— Потом расскажу. Поехали! Левобережная, двадцать шесть, — сказал он водителю. — Это где-то в районе нового универсама, в старом городе.

— Сказанули! — удивился водитель. — Левобережная — это на той стороне Ангары. Километров шесть от нового универсама.

— То есть как? — переспросил Турецкий.

— Верно, — подтвердил Мошкин. — Это даже не Центральный район.

Турецкий помрачнел.

— Все равно. Гони, — кивнул он водителю.

Настроение у него заметно упало. А когда свернули на Левобережную и остановились чуть поодаль от дома номер 26, и вовсе испортилось. Дом был бревенчатый, неказистый, старательно подремонтированный, но явно не такой, в каком — по представлениям Турецкого — мог жить этот Крумс.

Дородная хозяйка, появившаяся в калитке, подтвердила самые худшие его опасения.

— Крумс? — переспросила она. — Не, таких тута немае. Мы — Проценки.

— А Боброва Елена Сидоровна — тоже здесь не живет?

— Не. Я ж кажу: мы — Проценки. Погодьте. Боброва? Так мы ж у ней сю хату куповали. И мужик у ней — латыш, видный такой из себя.

— Куповали — когда?

— Та уж рокив три було.

— Три года, — повторил Турецкий. — А они куда переехали?

— Того не скажу. Чого не ведаю, того не ведаю. Може, новый дом себе куповали.

— Где?

— Того не ведаю, — повторила она.

— В адресный стол! — бросил Турецкий, вернувшись в «уазик».

Софронов скривился, как от зубной боли:

— Опять! Увязнем мы в их бумагах!

— А что делать? — спросил Турецкий. — Не увязнем. Вчетвером — быстрей. И знаем, кого искать.

— Погодите! — вдруг оживился Косенков и даже хлопнул себя по коленке. — Избирком! Голосуй, а то проиграешь! Там должны быть списки — всех. В Думу выборы были, теперь — президентские. Наверняка есть! И фамилии там — по буквам!

— Мысль! — сразу врубился Турецкий. — И главное — вовремя!

— Вовремя! — Софронов едва не заплакал. — Да где же ты раньше-то был? Полдня потеряли впустую!

— Мысль — она не сразу сваливается. Должна созреть, — рассудительно ответил Косенков.

В районной избирательной комиссии все дело заняло не больше двадцать минут.

«Б». Боброва Елена Сидоровна. Речная, 58.

«К». Крумс Антонас Ромуальдович. Речная, 58.

— Вот теперь — в точку! — сказал Турецкий.