Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

Жуткая картина предстала их взору: дверь дома настежь, а прямо на пороге валяется труп лакея с размозженной головой. Ступени, порог – все было алым от крови.

Они выскочили из шарабана. Игорь Бахметьев первым ринулся к несчастному.

– Мертв!

А дальше было еще хуже. Они прошли внутрь, стараясь не наступить в кровавые лужи.

Одна из сиделок лежала на полу, тоже с разбитой в лепешку головой, возле распахнутой двери камеры-палаты. Обиталище Аглаи опустело. Рядом с убитой сиделкой на полу валялся манекен. Вся его верхняя часть – голова-болванка – была багровой и липкой от запекшейся крови. Кровавые отпечатки пестрели и на деревянной «ноге». Мрозовская не верила своим глазам. Невероятно, чтобы эту тяжелую дубовую вещь – портновский манекен – кто-то схватил за «ногу-подставку» и орудовал им, словно чудовищной палицей, разбивая своим стражам головы, как орехи.

– Это невозможно… Как она сумела?.. Надо иметь нечеловеческую силу, чтобы так…

На манекене все еще сохранился корсет, пропитанный кровью. А вот нарисованная «маска» оплыла. И жемчужный браслет пропал.

– Они открыли дверь, чтобы убраться у нее утром, как обычно. Я приказал забрать манекен. А она напала на них, – Игорь Бахметьев прислушивался к чему-то в доме. – Где же она?

Хрип… стон…

Они побежали через комнаты. В кухне царил дикий разгром, кастрюли, банки, горшки – все сброшено на пол. И везде пятна крови. В узкую щель между плитой и дубовым буфетом забилась вторая сиделка – она еле втиснулась, вжимаясь в стену, пытаясь укрыться – лишь ее ноги высовывались наружу. Платье задралось до ляжек, и можно было увидеть, что голени и стопы несчастной раздроблены тяжелыми ударами чудовищной палицы. Сиделка была в шоке от боли. Она не могла говорить, только хрипела, смотрела на них выпученными глазами.

– За доктором, быстро! – крикнул Бахметьев приказчику. – Я не знаю, можно ли ее двигать с места, у нее все сломано! Оставайтесь здесь, с ней. Я должен найти ее.

Мрозовская указала ему жестом на камеру – снимать это?

– Нет времени. Это дело полиции. Мы должны найти ее как можно скорее!

– Здесь станция близко, Игорь Святославович, – сказал фон Иствуд. Обычно бесстрастный, он растерял все свое английское хладнокровие. – Она могла побежать туда. Она хитрая. Там вагоны с мануфактурой. Склады. Там грузовые поезда. Просто спрятаться в вагоне и уехать из города.

– Со станции и начнем! – объявил Бахметьев.

На улице у шарабана Мрозовская не выдержала:

– Игорь! Она убила двоих и еще двоих ранила! Она изувечила инженера! Она убила свою сестру!

– Чего ты хочешь от меня, Лена?!

– Невозможно так в один миг сойти с ума! Быть обычной милой барышней – и превратиться в чудовище. Я не верю! Так не бывает!

– Чему ты не веришь?

– Тебе! – Она выкрикнула это ему в лицо. – Она росла на твоих глазах! Вся эта история развивалась на твоих глазах – их жизнь! Невозможно, чтобы все случилось так вдруг, чтобы раньше не было ничего… никаких признаков!

– Я их не видел! Может, Мамонт видел, но он… Лена, это невозможно даже обсуждать, что он вбил себе в голову!

– Почему ее мать Глафира начала фотографировать? Что означают ее странные фотографии? Почему снимала ее девочкой?

– Она… Мамонт был уверен… он подозревал, что Глафира хочет заснять метаморфозы.

– Какие метаморфозы? Что происходило с Аглаей?

– Ничего! – выкрикнул он зло и отчаянно. – Мы взрослые нормальные люди, я не стану повторять бредни разных суеверов и мракобесов! Глафира видела признаки душевной болезни, она же ее мать… Пусть Мамонт называл все это в припадке ослепления как угодно. Но это была душевная болезнь! И это тоже. – Бахметьев ткнул в залитый кровью Дом у реки. – Результат болезни, сумасшествия! Профессор Бехтерев это подтвердил. Какого черта тебе еще надо, Лена? Какого подтверждения, какого авторитета от медицины?!

– Не ори на меня! Не смей меня оскорблять!

– Мы должны ехать, найти ее!

– Пока она еще кого-то не убила? И ты снова спрячешь ее под замок? И постараешься все замять с помощью денег, даже в полиции?!

– Почему ты так со мной разговариваешь? – спросил он. – Кто дал тебе право?

– Ты сказал, что любишь меня. Почему же ты не говоришь мне всей правды, Игорь?

Он шагнул к ней вплотную.

– Правды? – Он спросил это тихо, его лицо кривилось, словно от боли. – Ты желаешь, чтобы я повторил тебе то, что говорил мне Мамонт, мой друг по Кембриджу? Отчего он потерял все, что имел, – семью, веру, жизнь? Отчего он превратился в гнусного убийцу-отравителя, а потом выстрелил себе в голову из ружья, которое я подарил ему на их свадьбу? Ладно, Лена. Выбор за тобой. Ты моя королевна, я твой раб, как в постели. Я скажу тебе все, что слышал от него. И что я думаю по этому поводу. Все мои догадки о том, что здесь случилось. Сейчас, здесь скажу тебе. А потом ты сядешь в коляску и уедешь отсюда. Уедешь из Горьевска. Навсегда. Выбирай, ну?!

Он крикнул ей это так, что бедный рысак в шарабане снова встал на дыбы, и они едва не попали под его копыта.

Елене Мрозовской в этот миг показалось: пусть лучше конь убил бы ее своими копытами здесь, на месте, чем… слушать… выбирать… смотреть, как он ждет ее слов… Ее выбора…

И в этот миг во двор Дома у реки влетела пролетка – там сидел еще один приказчик. Он заполошно заорал:

– Барин! Игорь Святославович! Часы! Часы встали!!!

Игорь Бахметьев прыгнул к нему в пролетку.

Елена Мрозовская не удержала в руках треногу, и она грохнулась в пыль. И тут он оглянулся. Их взгляды встретились.

Он снова выпрыгнул из экипажа. Подхватил треногу, подхватил Мрозовскую, буквально впихнул ее в шарабан, сел рядом с ней и заорал кучеру:

– Петруша, гони на фабрику! К башне!

– Часы встали, ваше благородие! – кричал позади них приказчик. – А до этого загудело все! Как вы не слышали? И стрелки назад обернулись! Вспять! Все как мамаша мне в детстве рассказывала – точь-в-точь!

Кучер Петруша гнал что есть мочи. Мрозовская… она окончательно потерялась. Лишь крепко прижимала к груди пресс-камеру. А другой рукой цеплялась за него… Как плющ – страстно, нерасторжимо, как в ночь их любви.

Во дворе фабрики, когда они въехали туда, их окружила толпа – рабочие выбегали из цехов, привлеченные криком товарищей. Все было похоже на стачку, но никто не бунтовал, все смотрели на Башню с часами, где стрелки застыли на отметке двадцать минут четвертого, хотя была половина восьмого