Избранное. Том 1. Невидимый всадник. Дорога на Рюбецаль - Ирина Романовна Гуро

Однако он ко мне бросился, словно мы были самыми близкими друзьями...

—      Я ведь вам многим обязан! Дима мне очень помог. И, хотя теперь я в центральной прессе, мы с Овидием встречаемся по-прежнему. Мне приятно вам передать вот это...

Это был свежий номер того толстого журнала, в котором обычно печатались стихи Овидия Горохова, он и раньше мне его присылал. И меня удивило, что Григорий поднес его так торжественно.

—      Вы разверните, разверните, — настаивал он.

Я развернула, перелистала... Что такое?

«Таисия Смолкина»? Да, так я всегда подписывала свои стихи. Но сейчас были не стихи, а «Письма из тайги». И это были мои письма Диме. Только слегка препарированные: кое-что выброшено, кое-где подредактировано.

Все вместе читалось как нечто целое, история одной судьбы. Но я не воспринимала ее как свою судьбу, а как чью-то, судьбу кого-то, о ком я читала или слышала.

В таком оглушенном состоянии, над развернутым журналом, меня застал вошедший в комнату Савченко.

—      Договорились? — хмуро спросил он.

—      Нет еще, но надеюсь, — весело отозвался Прокофьев. — Овидий велел мне на словах передать, что, если вы захотите...

—      Не захочу, — мрачно прервала я.

Григорий оглянулся на Савченко, словно ища у него поддержки.

—      Господи боже мой, ну зачем же вы сюда залетели, Лёлька? — закричал он отчаянно.

—      Вот так. Решила уехать и уехала, — сказала я с натугой, чувствуя себя отвратительно под выжидательным взглядом Савченко. — Как там Гурко? — спросила я.

—      У Володи родился сын. Вы, верно, знаете.

—      Давно не писал. Я сама виновата: подолгу не отвечаю.

—      Слушайте, — что-то сообразил Прокофьев, — вы где работаете тут? Тяжело работаете?

—      Сравнительно нет. Раньше — учётчицей на лесопогрузке.

—      Это на вагоне стоять, на верхотуре. В стужу. Точки на доску ставить. Знаю.

—      А теперь на лесозаводе секретарём. Юристы тут не нужны, а в бухгалтеры не гожусь.

—      Значит...

—      Нет, Гриша, ничего не значит. Скажите еще что-нибудь про наших...

—      Девочка приемная у Володи уже большая.

—      Давайте за стол! — вдруг весело и ни к селу ни к городу сказал Савченко.

И опять я разгадала его: он боялся, что я уеду. А сейчас понял, что не уеду, не уеду, не уеду...

3

Непонятным для себя самой образом я дала себя втянуть в глупую, нелепую свару с Зельдисом. Впрочем, нет: понятную! Мне просто невыносимы стали его грубость, самодовольство, окрики. Я швырнула крышку секретера и ушла. Формула: «Лучше, чем по вагонам мыкаться» — была зачеркнута...

Впрочем, в отделе рабочей силы меня не поставили на вагоны, а отправили диспетчером в автогараж. Я поселилась там же, в боковушке, из крошечного оконца которой видна была Курья в ее самом быстром течении, она так и называлась здесь: Быстрая Курья.

Когда утром я выбегала на берег умываться, вода в ней была ледяной, а к вечеру она становилась теплой, как парное молоко.

Выписка путевок водителям газогенераторных машин — тут их называли газгенами, это звучало как фамилия «Товарищ Газген», — расчеты расходования горючего, составление табелей перевозок — со всем этим я справлялась очень бойко. А завскладом горючего, невероятно замурзанный парень, именно за это получивший кличку «лаборант», мог посидеть за меня у телефона, если я хотела отлучиться,

Этим летом на берегу Быстрой Курьи я была счастлива каким-то тихим, спокойным счастьем. Я перечитывала «Письма из тайги», и мне как-то не верилось, что они написаны мной, что всё, о чем в них сказано, происходило со мной. Не совсем так, но близко к этому.

Может быть, в этом моем счастливом покое присутствовало еще ожидание... И все же встреча была неожиданной.

—      Я насилу нашел вас, — говорил Савченко. Он вел коня в поводу́ и шел рядом со мной по лесной тропинке. — Если мы пройдем еще с полкилометра... Там у меня охотничья избушка. Пойдемте?

—      Конечно! — ответила я так, словно давно мечтала об этом. А может быть, действительно мечтала?

Именно об этой «хитрой избушке» на поляне, пристанище охотников, с его мужским уютом, с треском поленьев в печи, — в лесу и сейчас пробирало до костей! — запахом табака, пороха, с керосиновой лампой на стене.

Именно об этих словах — бессвязных, торопливых, замерших, когда в печке загудел кто-то так басовито и настойчиво, словно собираясь вылететь через трубу вместе с нами обоими.

Белый туман пал вдали на овсяное поле, и лес со всех сторон стал чернее и глуше и будто придвинулся к нам, и там, где должен был взойти месяц, желтоватый свет подсветил длинное узкое облако, словно зажегся фонарь на корме медленно плывущей лодки.

Снизу, от черных мхов, тянуло тонким запахом сырости, влажной чащобы, и тишина кругом стала гуще, ощутимее.

Металлическая пуговица его гимнастерки больно врезалась мне в щеку, но я терпела.

Уже подбирался белый туман к избе и приближалась лодка с фонарём на корме. Все менялось вокруг: то там, то здесь высветлялись то ветка с бурыми гребешками дубовых листочков, то край луговины переливался и блестел.

И все было в нашей встрече давно загадано, предопределено, такого ни на коне не объедешь, ни пехом не обойдешь.

До сплавного пункта было четыре километра, но я пошла не по дороге, а лесом. И радовалась, что еще не скоро конец тропе, засыпанной хвоей и то теряющейся в густом мелком ельнике, то скатывающейся в глубокий овраг, где резвый выбивался родничок из-под коряги и нешибкой струей орошал песчаное дно, то округлым поворотом выводящей на гриву малой сопки. Отсюда широко просматривалась зеленая даль, в которой различались просветы березовых колков, перебивающих сумрачную чащобу бора, и заросли ольхи, а еще дальше — каменистые уступы, скудно присыпанные по лощинам кудрявой сединой таволги.

Так солидно — «Сплавной пункт» — называлась по старой памяти заброшенная изба на берегу Пестрой Курьи, неторопливо текущей в каменистом ложе.

Правый крутой берег, на котором стояла избенка, — лесистый: густые пихты, лиственницы и у самой воды — кедры, богатыри лесной державы. На другом берегу, отлого спускающемся к реке, — заливные луга до самого горизонта.

Красота этих мест подчеркивалась тишиной, такой глубокой, что