Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Мы шли, и впереди бежала темнота, у меня болела голова, ноги и руки мерзли, а лицо стало горячим. Все, что я видел: дома, прохожих, лошадей, немецкие машины — дрожало и расплывалось. Я снял варежку и потрогал лицо. Оно было мокрым. Это из глаз текли слезы, а я и не заметил. Мама остановилась, посмотрела на меня и сказала:

— Давай присядем.

Она смахнула снег со скамейки, и мы сели.

Мама заговорила, ее слова доносились откуда-то издалека, то бежали быстро, то растягивались.

— Теперь ты все видел. Валя ничего не сказал. Ни про тебя, ни про Васю…

— И про Сережу…

— Сережи нет. Его тогда убили. Застрелили. А Валя тебя спас. И Герд. Он пошел тебя искать. Он сказал: «Глупый мальчик». Теперь ты понимаешь, что с тобой было бы, если бы не они?

— Да. И часы.

— Какие часы?

— Валины. Они у того. Который табуретку держал. Он вчера за мной гнался. А тут Герд…

И вдруг я оказался внутри большого, сильного, теплого маминого тела, и оно заговорило горячо и сильно:

— Мальчик мой, сыночек мой родненький, если бы с тобой это случилось, я бы ни минуточки, ни секундочки не прожила, ты слышишь? Ты только живи, ты только будь умницей, я никого не предавала, ты знай, ты потом поймешь, что так надо, я хочу, чтобы ты был всегда со мной, ты моя жизнь, ты моя радость, ты один у меня, и я у тебя одна, солнышко мое, цыпленок мой, ты знаешь, какой ты был, когда родился? Вот такусенький малюсенький и мокрый такой же, как сейчас…

Она плакала и смеялась, и смех шел из груди вместе со слезами.

— Ой, ты же совсем у меня слабенький стал. Ой, господи, дура я какая, зачем, ну зачем? Пойдем, светик мой, хочешь, на ручках понесу? Я сильная, я могу… Ну ладно, ладно…

Я очнулся в постели, надо мной кружили лица мамы, бабушки, Сони, Ивана Ильича, они все что-то говорили, но я не помню что. Потом на лоб легла большая сильная рука, и я знал, что это Герд.

Болезнь

Проснулся я ночью. Голова была ясная, и я знал, что делать.

Я встал и спустился вниз. Дверь в квартиру Ивана Ильича была открыта. Он, мама, бабушка и Соня сидели за столом и играли в лото. Они посмотрели на меня, но ничего не сказали. Я побежал. Бежать было легко. Только тут я заметил, что забыл одеться и обуться. В Лавреньевском я сразу нашел место, где был пулемет, но вместо пулемета там лежала граната. Это даже лучше. С гранатой я побежал обратно. В одном из домов горело окно. Я заглянул и увидел Ваню Зайцева. Машина с лучами смерти была почти готова и сверкала разноцветными огоньками. Ваня сидел в колпаке со звездами и полумесяцами. Он поднял голову и стал манить меня. Я хотел сказать, что мне некогда, но слова почему-то не выходили, и я побежал дальше. Я оказался на Советской. Я старался не смотреть на фонарь. На табурете, откинувшись к стене, сидел узколицый полицай. Карабин лежал на земле. Я понял, что он спит. Я вытащил гранату и вытянул кольцо-чеку. Осторожно положил гранату в оттопыренный карман его пальто и бросился бежать. Раз, два, три, четыре… Я упал. Я не слышал взрыва, только почувствовал дрожь земли под собой. Вдруг стало светло. Ночь пропала, настал день. Навстречу мне спешили люди, немцы с оружием и наши, русские. Они внимательно смотрели на меня, но проходили мимо. У меня в кулаке была зажата чека, надо было ее выбросить, чтобы никто не догадался, что это я убил полицая. Надо было бежать, но как? Они сразу увидят, что я не одет и с чекой. И я продолжал лежать. Потом я вспомнил, что Валины часы остались там, на убитом. И заплакал от бессилия. Снег таял подо мной от слез, я лежал совсем мокрый.

Как оказалась здесь мама?

— Что ты, что ты, успокойся, маленький, я с тобой… Что тебе приснилось?

Я слышал нежность, жалость и страх в ее голосе, и мне хотелось зарыться в нее и выплакать всю боль.

— Я часы… Часы не взял…

— Бредит, — сказала бабушка. — Ну, Марья, послал нам бог еще одно испытание.

Потом началась какая-то суета, я пил и пил воду, меня обтирали чем-то сухим и колючим, и было хорошо, потом я почувствовал запах кожи и мыла, мама что-то зашептала по-немецки, ей отвечал мужской голос, мне стало спокойно, и я провалился.

Иногда я выныривал из полусна, видел и слышал кого-то, но скоро начинали болеть глаза, и мне снова хотелось уйти в темноту, в приятную ломоту, ни о чем не думая. Из этих дней я мало что помню.

Помню, что приходил немецкий доктор, которого привел Герд. Он долго слушал меня. Стетоскоп с мороза был холодный, и кожа сразу покрылась пупырышками. Доктор был немолодой и веселый. Бабушка стояла как статуя, поджав губы и сложив руки на животе. Она вообще врачам не верила. Доктор поглядывал на нее, а потом вдруг начал говорить с ней. Мама переводила. Доктор говорил с ней так, как будто бабушка главная в доме. Он рассказывал, какая у меня болезнь и что надо делать. Бабушка сначала кивала, а потом стала отвечать. В общем, кончилось тем, что довольная бабушка с загадочным видом исчезла, а потом вернулась с неизвестной бутылью и торжественно вручила доктору.

— О! — сказал доктор. — Водка?

Бабушка обиделась:

— Вот еще — водка! Буду я такую гадость людям предлагать. Это, батюшка, собственноручное изделие! Марья, налей-ка ему мензурку!

Доктор внимательно посмотрел рюмку на свет, понюхал и осторожно выпил.

Некоторое время он сосредоточенно прислушивался к себе, потом поднял брови и приложил руку к сердцу:

— О! Альтмайстер!

— То-то, — сказала бабушка.

Доктор ушел, потрепав меня по щеке и особо раскланявшись с бабушкой. Он приходил еще раза два или три.

Однажды я понял, что лежать мне скучно. Я встал, и меня качнуло. Я снова лег, но уже стал думать, когда мне разрешат встать. Мне снова стало интересно, что происходит вокруг.

Вроде бы все осталось прежним, но что-то изменилось. Оказалось, что много чего.

Давно стояла настоящая зима. Наверно, очень холодная. Печку топили постоянно, а окна были затянуты ледяными узорами, и то тут, то там слышался сухой треск.

— Ты гляди, как завернуло-то, — сказала бабушка маме, сидя