Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

Боровского лесничества, проснулся в тот день на рассвете. Рассказывали, будто Евмен Горопаха вообще не спит. Люди этому верили. Об этом толковала и его жена, тетка Тонька, и все порубщики, расхитители лесных богатств, испытали это на себе. Только заберется кто-нибудь в лес днем или ночью, тюкнет топором, а лесник тут как тут. Не любил Евмен тех, кто в государственный лес по надобности или без надобности ходит. Нечего человеку без дела по лесу шляться, считал лесник. Находились и такие, которые удивлялись: какой лесу вред, если кто забредет в него? Евмен знал, какой: летом — пожар от случайно брошенной спички, зимой — всем лесным жителям тревога да беспокойство. Если же человек с пилою и топором пробрался в лес, то уж Евмену мерещилась гибель всему лесу!

Не любил лесник Евмен посторонних в лесу.

А в селе не любили дядьку Евмена. Жадиной называли. Косились на него, завидовали. Вот до чего ненасытный: все лесные поляны повыкосит, стога сена чуть ли не до неба взметнет, сухостой на дрова распилит да в штабелек сложит, скотина у него всегда сыта. Тонька печь натопит так, что чуть не растрескается. А что сидит Евмен с женою и малыми ребятишками в лесу, при керосиновой лампе, что отрезан от людей и всего мира, никто не учитывает. Завидуют леснику.

Завидовать-то, казалось бы, нечему — у лесника ни дня, ни ночи покойной, всё на ногах, прислушивается, приглядывается к следам на снегу, на траве, все озабочен, насторожен.

Вот и сегодня. Проснулся затемно, тихонько оделся, вышел во двор, долго слушал лесную тишину, всматривался в высокое весеннее небо. Хорошо дышалось морозцем, тянуло Евмена в лесные чащи. Услышал своим чутким ухом: лось где-то заревел, лисица залаяла. И опять тишина — ведь птахи еще спали, утренняя зорька только-только вставала. Налюбовавшись неповторимой ранью, Евмен открыл погреб, на ощупь достал несколько деревянных ящиков, пахнувших картошкой и погребной сыростью, откинул дверцу люка и осторожно начал спускаться по лесенке. Очутившись в узком проходе, нащупал в кармане спички, зажег свечку, стоявшую в положенном месте. Свечка горела нехотя, красным огоньком — ей не хватало воздуха.

Глаза Евмена постепенно привыкли к полумраку. Он обошел кадки и кадочки; приблизившись к закрому, стал набирать в ящики картошку. Вместе с картошкой попадались свекла, морковь, но Евмен не отбрасывал их. Когда ящики были наполнены, стал не спеша подыматься наверх.

На дворе тем временем рассвело, лес ожил; теперь он был полон утренним гомоном: налетел восточный резкий ветерок, пташки пробудились, синицы тенькали возле самой хаты, зернышек себе искали, дятел постукивал о сухой сосновый ствол. Евмен задул свечу, закрыл погреб, не спеша вымыл руки и, оглядев двор, остановил взгляд на больших санях-розвальнях, буркнул себе под нос «ага» и направился к хлеву. Отворил скрипучую дощатую дверь, навстречу заржал лесхозовский конь, пахнуло теплом стойла. Евмен втянул в себя воздух, он с детства любил ухаживать за скотом. За ночь конь соскучился по хозяину, потянулся мягкими губами к Евменовой руке, зная, что в ней найдется если не корка хлеба, то свекла либо еще что.

Гулко хрустнула на зубах Сивки картофелина; конь аппетитно хрупал, довольный угощением, охотно вышел за Евменом во двор.

Вскоре Сивка стоял запряженный, а Евмен таскал в сани ящики с корнеплодами. Поглядывал на крыльцо, не выйдет ли жена. Она не показывалась, возилась в хате у печи, собирая детей в школу. Ребята должны выйти пораньше — дорога в Бузинное не близкая.

Нагрузив сани, Евмен взялся за вожжи. Сивка сразу тронул воз. Повернул на дорогу, ведущую не в село, а на лесную поляну невдалеке от сторожки. Конь знал: поверх картошки и свеклы должно лечь и сено. Евмен и в самом деле правил к недобранному стожку и, когда сани остановились, взялся за вилы. Медленно обошел стожок, прикидывая про себя, не брал ли кто сена. Никто не трогал, только заячьи следы виднелись да козочка, наверное, подходила. Та самая, хроменькая, что ютится возле сторожки, не боится Евмена, берет еду прямо из рук. Довольный полнейшим порядком, Евмен начал бросать в сани сено пласт за пластом. Теперь совсем уже рассвело, солнце брызнуло первыми лучами, снова застрекотали сороки, кто-то их потревожил. Воткнув вилы в сено, Евмен огляделся и стал скручивать цигарку. Можно было ехать, но он никогда не спешил, чутко вслушивался в сорочий крик, убежденный, что кого-то в лес принесло. Вспомнил, что вчера неподалеку отсюда, вот за теми густыми елками, надсекли они с Яринкой и Митьком несколько берез, поставили стеклянную банку. Интересно, погнали ли березы свой сок, наполнилась ли посуда, не расколол ли ее утренний мороз.

Крадучись по-лисьи, неслышной походкою пробрался Евмен через лесок и застал на месте преступления Харитона.

На Харитона лесник не рассердился. Наоборот, Евмен всегда радостно встречал его и в лесу и в своей сторожке. Пожелал парнишке доброго здоровья, пригласил к саням, помог взобраться на сено и повез гостя к теплой хате.

Харитон лежал на сене, опершись на локоть, и сверху взирал на лесника, который шагал подле саней, держа в одной руке вожжи, а другой придерживал сено. Плотный, даже неуклюжий в своей рабочей одежде, дядька Евмен сверху казался совсем неповоротливым. На ногах — казенные сапоги, на голове — шапка, подобранная выше колен шинель с оторванным с одной стороны хлястиком, все выданное лесхозовской администрацией. Такая обмундировка очень шла к округлому скуластому лицу, густым, чуть подернутым рыжинкой бровям, из-под которых весело и добродушно посмеивались сливины живых глаз. Харитон поглядывал на дядьку Евмена и удивлялся, как этот человек мог быть отцом хрупкой, худющей его одноклассницы, девчонки, которую он, невзирая на все ее недостатки, уважал больше всех своих одноклассниц, считал ее чуть ли не родней, хотя Горопашка ни по каким линиям не принадлежала колумбасовскому роду. Яриська, правда, больше походила на мать, нежели на отца. Но Харитон тетку Тоньку не очень-то жаловал, даже недолюбливал, хотя для мамы лесничиха была лучшей подругой. Без совета тетки Тоньки мама не бралась ни за какое серьезное дело.

Пока Харитон над всем этим раздумывал, сани въехали во двор. Сивка, дойдя до места, остановился. Гость без приглашения спрыгнул вниз, поднял глаза и увидел на крыльце тетку Тоньку.

Она была полнейшей противоположностью дядьке Евмену. Высокая, худощавая, с молодым, довольно приятным лицом, которое могло быть даже красивым, если бы не было таким постным, а тонкие губы не сжимались так плотно, даже презрительно и если б в глазах было хоть сколько-нибудь доброты и ласки, а не одно неприкрытое зло и ехидство. Обута она