Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

— Мама, ну зачем вы? Разве я виновата, что…

И она заплакала. И бабушка тоже. И потом они обнялись и стали плакать вместе. Это не помешало бабушке дать мне затрещину, но не больно, и я не расстроился.

И потом бабушка стала еще раз рассказывать всю историю с гранатой, но уже по-другому, и все смеялись, мама плакала и тоже смеялась, а потом все пили чай с вареньем из бабушкиных запасов. Бабушка показывала кольцо от гранаты и повторяла:

— А все из-за этой фитюльки! У-у, бедоносец! — и грозила мне кулаком, но уже без злости.

Иван Ильич сказал:

— Это не фитюлька, а чека. Если ее выдернуть и бросить гранату, то через четыре секунды граната взорвется. Петровна! Запомни: ходить в уборную с гранатой вредно для здоровья.

— Вот и сходила! — подхватила бабушка. — По-большому! Больше некуда!

Окна давно стали черными. Электричества не было уже три дня, и бабушка зажгла керосиновую лампу. Она чадила, и у меня начала болеть голова. Мне захотелось спать, и я, наверно, чуть-чуть заснул, потому что увидел, что иду по улице, и у меня оттопыривается карман. Все прохожие показывают на меня пальцами и кричат: «Гранату несет! Гранату несет!» А я хочу крикнуть, что у меня там не граната, а яблоко. Я бы им показал яблоко, но у меня карман зашит, это бабушка зашила, чтобы я не носил всякую дрянь. С яблоком зашила. Я хочу спрятаться в тень, но вдруг включается яркий свет, и я уже дома, а свет бегает по потолку и шумит. Нет, свет шуметь не может. Я сижу за столом, а все взрослые стоят у окна. За окном шум моторов, металлическое бряканье и голоса.

— Это что же такое? Наши, что ли? — спрашивает бабушка.

— Не поймешь, — говорит Иван Ильич. — Пойду посмотрю.

Он уходит. Я стою у окна. Кроме света фар и красных огоньков ничего не видно, кажется, что по улице ползет что-то большое и темное. Иван Ильич возвращается и произносит одно слово:

— Немцы.

Немцы

Три дня меня на улицу не выпускали, и они прошли зря. На четвертый я проснулся и сразу подумал, что Валя с ребятами, наверно, уже листовки расклеил. Без меня! Мама возилась у печи, а бабушка, как всегда, стрекотала швейной машинкой и разговаривала то ли с ней, то ли с мамой:

— Теперь на тебя вся надежда. Ты уж не подводи. Двадцать семь, восемь, девять, тридцать. И что теперь? Жить, говорю, как будем? Под царем пожила, под большевиками пожила, ладно, те хоть русские были, худая курица, да с нашей улицы. Мы ж вроде дружили с ними, Маш? С немцами, я говорю, дружили ведь перед войной? Чего опять не поделили? Тридцать один, тридцать два, ну-ну, ты не брыкайся, держи линию… Встал наш-то. Встать-то встал, проснуться забыл. Умывайся и за стол. Что еще за «не хочу»?.. Не солощий какой-то он у тебя, Марья. В чем только душа держится…

В дверь постучали. Стук был громкий и требовательный. Бабушка переглянулась с мамой, перекрестилась и отправила меня открывать дверь. Я откинул крючок.

Они громко топали у меня за спиной, пока я поднимался по ступенькам. Когда они вошли, наша большая комната показалась мне маленькой. Их было четверо. Трое были немцы в шинелях, четвертый, в белом полушубке, русский. Он назвал нашу фамилию, и мама кивнула. Тогда он достал из-за пазухи какую-то бумагу и стал долго читать ее. Мне бы в школе за такое чтение поставили двойку, потому что он читал без выражения и глотал окончания. Я только понял, что у нас будет жить немецкий офицер. Пока этот в белом полушубке читал, один немец зашел на кухню и заглянул в мою комнату. Потом он зачем-то снял с полочки статуэтку — фарфоровую девочку с корзиной, долго рассматривал ее, перевернул и хмыкнул. У него на боку был пистолет. У другого тоже. А у третьего, квадратного и в каске, был карабин.

— Здесь распишитесь, — сказал белый полушубок.

Главный (было видно, что он главный) поставил статуэтку и, глядя на маму, что-то спросил.

Полушубок виновато заулыбался:

— Битте… Я… Еще раз, битте. Нох айнмаль…

— Я сама отвечу, — сказала мама. И что-то проговорила на том же языке, что и главный. Я услышал только одно русское слово — «Владимир». Так звали… зовут моего папу.

— О-о! — удивился он. Потом показал статуэтку и еще что-то спросил.

Мама покачала головой: «Нет» — и снова что-то сказала по-немецки (мне только сейчас пришло в голову, что это немецкий — а какой еще-то?)

Главный достал из кармана блокнот и что-то записал. Потом кивнул полушубку.

— Вот ваш квартирант, — сказал тот. — Жить будет там.

Он показал на мою комнату. Немец, самый высокий и худой, прошел в мою комнату и снял ранец.

Полушубок сказал:

— Он придет вечером. Чтобы к семи все было готово.

Потом посмотрел на главного, на маму и добавил:

— Пожалуйста.

И все вышли, так же топоча тяжелыми сапогами.

— Вот не было печали! — вздохнула бабушка. — Марья, а ты где так по-немецки-то намастачилась?

— Я же в Ленинграде в Петришуле училась, — ответила мама. — Немецкая школа.

Бабушка удивилась:

— А ты никогда не говорила!

— Никто не спрашивал, — пожала плечами мама.

— Могла бы в школу пойти, учительницей, — укоризненно сказала бабушка, — а не сидеть в своей аптеке, микстуры размешивать.

— Я ходила, — ответила мама. — Да никто не взял. Из-за Володи.

Бабушка промолчала.

— Ладно. Мама, нам надо комнату приготовить, а потом еще продукты для квартиранта получить. Коля, а ты под ногами не мешайся, погуляй пока. Только без приключений, ладно?

Вот повезло!

— Я к Вале пойду!

— К Вале можно. Шарф надень!

Валя сидел на крыше и поправлял шифер. У них тут недавно бомба упала, хорошо, что никого не убило. Только стекла выбило и проломило крышу в одном месте.

— Валя!

— Салют, Николай! Лезь ко мне. Гвоздь подержи. Ну, какие новости? Немцев видел?

И тогда я рассказал, что у нас будет жить немец и что у нас есть оружие — целый пулемет, только он в Лаврентьевском спрятан. Про гранату и выгребную яму я промолчал, потому что стыдно. Валя чуть молоток не уронил.

— Ну, ты даешь! Ты, оказывается, боевой парень. Пулемет — это здорово, конечно. Только что с ним делать, если патронов нет?

Эх, бабушка! Если бы не она, я бы сейчас Вале гранату отдал! Да одной гранатой, если ее правильно бросить, как Иван Ильич учил, кучу немцев убить можно.