Грушевый чертенок - Владислав Николаевич Леонов

соревнования. А на стульях под плакатами сидели совсем не похожие на тех, нарисованных, живые ребята, толкались, шумели и на ворчание деда Кузьмина горласто отвечали:

— Давай скорей, старый! Работать надо, а не болтать!

И насмешливо поглядывали на Саниного отца, который мешал им работать и отвлекал от дела.

Саня присел в уголке, рядом пристроился отец — на краешке стула, как незваный гость, а не хозяин этого цеха, не друг этих людей.

А хозяином-то оказался дед Кузьмин, которого Саня тысячу раз видел на берегу и на улице, — пенсионер, бывший токарь, недальний сосед, жалеющий Саню с отцом и таскающий им яички. Сейчас дед Кузьмин в новой рубахе, в пиджаке и галстуке, не похож на того старика, шаркающего опорками по поселку и кряхтящего над своей поясницей. Он подошел к столу и постучал по графину карандашом.

— Товарищи! Прошу внимания! Членов товарищеского суда прошу занять свои места.

Задвигались стулья, пошли к столу члены суда, знакомые и незнакомые Сане люди, но все какие-то смущенные, словно в чем-то провинились, и не они, а их собираются судить при всем честном народе.

— Товарищи, — возвысил голос дед Кузьмин, когда члены суда заняли свои места за зеленым сукном. — Все собрались? Миша! Иванов! Это и тебя касается! Сядь как положено!

Саня покосился. Миша Иванов — мальчишка, чуть постарше его, ухмыльнулся ему и, щелкнув себя пальцем по горлу, хихикнул.

— Миша! — осадил его дед Кузьмин. — Выведу!

И, усмирив, уселся сам, нацепил очки, начал неторопливо при всеобщем молчании оправлять сукно, передвигать графин и шуршать бумагами. И чем дольше он шуршал, тем тягучее становилась тишина, даже Миша Иванов перестал вертеться, приоткрыл рот. «На Коркина похож», — подумал Саня и рассердился на себя: при чем тут Коркин?!

— Товарищи! — поднялся наконец дед Кузьмин. — Дело такое… Сегодня мы судим нашего товарища, Сергеева Сергея Петровича… Сергеев! Давай-ка сюда, на общее обозрение!

Отец посмотрел на сына, помертвел с лица и побрел на свет, на вид, к одинокому, стоящему особняком стулу. Стул был такой же, как все стулья здесь, но и другой — странный, неприятный, зловещий в своем одиночестве. И таким же одиноким показался Сане отец, неуклюже умащивающийся на стуле. И сын, помимо своей воли, встал вдруг, начал пробираться поближе к подсудимому, наступая кому-то на ноги и никого не видя, кроме отца с его несчастным чубчиком, который он вытирал одной ладонью, в другой сжимая кепочку. Саня сел в первом ряду, совсем близко от отца, и дед Кузьмин посмотрел на него странно: не то осуждая, не то одобряя. Спросил негромко:

— Уселся?

— Да, — ответил ему Саня, и тишина на минуту нарушилась: завозился непоседливый Миша Иванов, кто-то еще зашипел громко:

— С завода пьяницу выгнать, чтоб не позорил!

— Вот и я говорю, — без перехода начал дед Кузьмин. — Хороший, нужный человек Сергеев, грамотный специалист, золотые руки…

Отец вроде бы всхлипнул, и дед Кузьмин, на миг оглянувшись на него, продолжал тем же размеренным голосом:

— Только малость он сейчас не того…

— Чего там не того! — крикнул кто-то задиристо. — Позорит он наш коллектив! И себя позорит, и других!

— И сына! — вставил Миша Иванов, и дед Кузьмин, взглянув на него сердито, все же подтвердил:

— И сына!

Все плыло перед глазами у Сани, он плохо слышал, плохо понимал, о чем толковали люди, которые судили отца, видел только его лицо и глаза, неприятно мигающие, и руки, что судорожно мяли кепочку, ломали пальцы, дрожали.

— Ни одна бригада работать с ним не хочет! — изредка, как сквозь вату, прорывались чьи-то гневные слова, и Саня ежился, вздрагивал. — Был человек, а тут нате — запил! На работу не выходит, лодырь!

Сане становилось все жарче и жарче, плыл голубой туман в глазах.

«На речку бы!..» — захотелось ему так, что, казалось, не было сил терпеть духоту.

— Товарищи, семья у меня была… А теперь… Сын вот…

Саня выпрямился, в упор взглянул на отца. Тот уже стоял возле своего позорного стула, переминался и бормотал невнятное, посматривая на сына, словно прося у него заступы. И рабочие люди, повернув головы, тоже стали глядеть на Саню — тот не знал, куда деваться от этих взглядов.

— Хоть бы мальчишку пожалел! — вздохнула до того молчавшая бабка Марья. — Вишь, мается мальчонка-то!

И размяк народ от этих ее слов, засопели товарищи судьи. А отец осмелел — Саня видел это. Заговорил что-то насчет крепкого последнего слова, которое он дает «перед лицом всего коллектива»…

— Да уж давал ты слово! — с досадой сказал дед Кузьмин, и все зашевелились, как-то сразу потеряв интерес к отцу и к сыну, заспешили, засуматошились, а Миша Иванов в голос зашумел про работу и драгоценное рабочее время.

— А что ты скажешь, Сергеев? — вдруг обратился дед Кузьмин к Сане, и все опять притихли.

Отец поперхнулся посередке какой-то фразы, заморгал.

Саня встал, тишина придавила его.

— Ну зачем это? — жалобно проговорил отец, опускаясь на стул и закрывая лицо кепочкой.

И Сане вдруг так жалко стало и его, непутевого, и себя, и маму, что слезы заблестели в его серых глазах, уже не похожих на льдинки.

— Садись, садись! — испуганно замахал руками дед Кузьмин, но Саня не сел, он крепко мазнул себя рукой по глазам и сказал:

— Он хороший… Он так работал… Он слабый…

Ух, как расшумелись!

— Все слабые, парень! Сказанул тоже!

— Да ведь пацан еще!

— Пацан! Мы в его годы!

— Сын ведь, сын, понимать надо!

— Говори-ка, сын!

Последнюю фразу произнес дед Кузьмин, и Саня, благодарно улыбнувшись ему, попросил:

— Отпустите, а? Я за ним присмотрю…

Когда расходились, Миша Иванов сказал звонко:

— Спустили дело на тормозах! Эх, мягкотелость! Все равно не поможет ему: коль начал пить — не остановится!

— Помолчал бы, знахарь! — хмыкнул дед Кузьмин и, отведя в сторонку Сергеевых, усадил их, сказал старшему: — Ну, Серега, отступать, видишь, некуда. Народ тебе последний раз поверил! Больше не выгородим — не надейся!

— Тяжко… — не смотрел на него отец, уткнулся потерянным взглядом в руки свои, стиснувшие кепочку. — И никто в душу не заглянет…

Дед Кузьмин крякнул:

— Да ты это брось… — Опустил на плечо отца ладонь. — Ты знаешь, как я после супруги-то… Помнишь?..

Отец молча кивал. Саня помнит, как неприкаянно бродил дед Кузьмин после похорон старухи Кузьминой и как они с отцом и матерью уговаривали деда бодриться, не поддаваться и жить назло всему. Дед не поддался, только согнулась малость его крепкая спина да в глазах навсегда поселилась тоска.

— Иди-ка, — тихо, но твердо сказал дед Кузьмин отцу, и тот посмотрел удивленно: