Овечки в тепле - Анке Штеллинг

Вместо этого я терзалась и ломала голову. То и дело расписывая себе, как бы это было, если бы мы согласились. Что тогда, может, сохранилась бы дружба с Ульфом. И уж в любом случае дружба с Верой и Франком. Деньги бы и дальше не играли роли, и мы бы все по-прежнему были вместе – счастливые, довольные и равные…

Прямо хоть плачь, Беа.

Потому что именно сейчас мне становится ясно, что я погрязла в болоте куда глубже, чем думала.

Если бы у меня было классовое сознание – и не только искра и связанная с этим гордость размежевания и краткосрочный выигрыш по очкам, но настоящее, глубокое сознание того, как функционирует мир и на какой позиции в нём нахожусь, тогда бы я несомненно приняла предложение Ингмара. Хладнокровно облегчила бы его на энную сумму денег и не моргнув глазом исполняла бы роль клоуна. Какое мне дело, для чего я ему служу? Он служит мне, я тут обладаю верховной властью толкований! И обладала бы собственной квартирой в одном из центральных районов города, из которой меня уже никто так просто не выковырнет, независимо от того, хочется ли ему ещё украшать себя мной или уже расхотелось, или он уже начал меня побаиваться.

Я вдруг чувствую себя смертельно усталой.

Всему, что я тебе тут рассказываю, грош цена, дитя моё. Верховная власть толкований, не смешите меня…

– Мама? – Беа просовывает голову в дверь моей каморки. – Эй, ты поосторожнее. Тут нечем дышать.

– Иди спать, дорогая.

– Тебе не следует так много курить.

– Я знаю, но мне надо. Главное, чтоб ты не курила.

– Нет. Что угодно, только не это.

Она продолжает стоять в дверях:

– Ты ещё зайдёшь?

– Куда?

– Ко мне в комнату.

Она поворачивается и уходит. Не сомневается, что я уже встала и следую за ней.

Это я записываю себе в плюс на сегодня: Беа не сомневается в моей безусловной материнской преданности.

Как это делается

Звенит будильник, мягко и сферически, лживые звуки, я их стираю. Смазываю налево, тогда они через пять минут сделают ещё одну попытку.

Но Линн только того и ждала, что зазвонит будильник, она распахивает дверь и спрашивает, можно ли ей какао. Нет, ей нельзя. Она каждое утро храбро пытается его получить, а я храбро ей отказываю. Пошатываясь иду в туалет, зарываюсь головой в ладони.

Я ещё не могу. Я не хочу. Не знаю, как мне проснуться.

Никакого какао: фруктовый чай.

Фруктовый чай с серым хлебом, как в сети дешёвых гостиниц для молодёжи; я занимаю и удерживаю за собой место хозяйки этого пристанища, я жестока к самой себе, а уж тем более ко всем остальным. Для их же блага; конечно, да, именно так.

И потом: заполнить их ланч-боксы и собрать вещи для физкультуры.

Я не могу, я не хочу. На улице даже ещё не рассвело; когда уже снова переведут время? В воскресенье.

Тогда начиная с воскресенья проблемой станут не утра, а вечера; тогда только компьютерные игры и диван, потому что после школы и детского сада сразу же наступает темнота. А что мы-то делали в детстве осенними вечерами? Мастерили фигурки животных из каштанов. Кто в это поверит.

Киран хочет надеть короткие штаны. На улице, может быть, градусов восемь, но с другой стороны, сто лет назад мальчики всегда носили короткие штаны. Итак, возвращение к обычаю предков; я ему разрешаю.

– Чистить зубы!

Голос у меня хриплый, а жаль. Что будет, если я вообще потеряю голос и ничего не смогу сказать?

Ничего не будет, ведь так и так ничего не происходит, по крайней мере, ничего похожего на чистку зубов; зубные щётки торчат в уголках рта, пока руки – «Я быстренько!» – проверяют утреннее состояние игры. Восемь членов игрового клана были ещё активны в половине первого ночи.

– Игровые наркоманы, – выносит приговор Джек.

– А сам-то ты? – отвечает Беа моим тоном.

Джек пукает в качестве комментария, Киран смеётся.

– Вещи для физкультуры не забудьте!

Джек и Киран вываливаются за дверь. Я слышу, как на лестнице они перепрыгивают последние ступени. Беа спешит за ними, входная дверь защёлкивается на запор.

Остаётся только Линн, она в пижаме сидит на высоком стульчике.

Её ноги тоже выросли и из пижамы-комбинезона, и из стульчика. В доме больше нет ни одного младенца…

И вот теперь моё желание, чтоб дети наконец повзрослели настолько, чтобы утром могли позаботиться о себе сами, превращается в желание, чтобы они всегда оставались маленькими.

Что я стану делать, когда не надо будет никого будить, мыть, подгонять и выпроваживать?

Из ванной выходит Свен.

– Поторопись, – говорит он Линн.

А вот этого Линн не может; она умеет многое из того, чему её братья научились, лишь будучи на целых два года старше; но всё это она делает в своём темпе, никогда не делает по принуждению и уж точно не по расписанию отца, который уже готов к выходу.

Она идёт в детскую комнату и одевается там.

По крайней мере, я на это надеюсь.

Свен доедает надкушенные мальчиками хлебцы и допивает их чай.

Линн возвращается в кухню, действительно полностью одетая, в руке у неё расчёска, а волосы закрывают лицо.

– Почему лысина бывает только у мужчин? – спрашивает она Свена, который собирает её волосы в конский хвост, натягивает ей на голову шапку, помогает надеть куртку и попутно читает обзорную лекцию о половых гормонах и их воздействии.

– Тогда почему у тебя нет лысины? – спрашивает Линн, и Свен говорит:

– Чао! – Это мне. И: – Кроме того, есть ещё и гены, – это уже Линн, и можно предположить, что этой темы им хватит до самого садика, а я остаюсь одна, наконец-то проснувшись, зато с комом в горле: мне хочется плакать о них обо всех, хочется прижать их к себе и тискать, говорить с ними. Теперь, когда они наконец-то ушли, я хочу держать их при себе и никогда больше не отпускать, хочу сохранить их…

Не дай бог, если кто-то там, во внешнем мире, им что-нибудь сделает, на секунду усомнится в их совершенстве, попытается помериться с ними силой, подвергнет их критике, что-то станет у них отнимать – короче, всё то, что делаю я, как только остаюсь с ними вместе.

Ну тогда берегись!

На кухне слишком тихо, я включаю музыку.

Пол Саймон поёт, что надо бежать. Вдоль аллеи и потом на автобан, пока они не