Кляпа - Алексей Небоходов

в ухо: – Если справишься, может, даже поставлю тебе пятёрку с плюсом… прямо между строк. – Ещё одно движение, и голос её стал почти игривым: – Ты только не списывай. У меня антиплагиат встроен прямо в бёдра. – И, выпрямившись, усмехнулась: – Оценка будет коллективной. Мы оба узнаем результат одновременно.

Гриня чувствовал каждую секунду. Он чувствовал, как её бедра касаются его ног. Как её кожа скользит по его животу. Как её волосы щекочут ему грудь. Она не говорила. Но её дыхание всё объясняло – глубокое, тяжёлое, срывающееся на хрип. Он хотел прикоснуться, но руки были связаны, и от этого желание только усиливалось.

Она наклонялась вперёд, потом снова выпрямлялась. Он видел её силуэт в свете, падающем из коридора. Она казалась языческой статуей, живой и дышащей, как храм, построенный вокруг пульса.

– А теперь, мой домашний трудовик, держись, – прошептала Кляпа с ленивой угрозой. – Сейчас я превращу тебя в шпаргалку с полями. – Она провела пальцем по его груди, чуть приподнялась и добавила, глядя сверху вниз: – Я тебя напечатаю, милый. Целиком. На двойном интервале. Без сносок. – Затем хмыкнула, покачав бёдрами: – Надеюсь, ты любишь групповые проекты. Потому что теперь ты в них участвуешь. Добровольно—принудительно, разумеется.

Валя внутри ощущала всё, но не управляла. Тело её работало без участия воли. Её грудь двигалась, дыхание усиливалось. Всё это было больше, чем просто физика. Это была власть, принятая телом. Это был танец, в котором не нужно было партнёра – он уже был в ней.

Кляпа ускорилась. Ровно настолько, чтобы Гриня перестал сдерживаться. Его грудь вздымалась, шея натянулась, лицо стало влажным. Он стонал. Сначала тихо, потом громче. Сначала между вдохами, потом вместо них. Эти звуки были не криками, а музыкой.

Кляпа запрокинула голову, волосы её упали на плечи. Она двигалась сильнее. Напористее. Но всё так же точно. Как будто дирижировала симфонией, в которой не было лишнего инструмента.

Когда это случилось, они оба это поняли. Не потому, что что—то взорвалось, а потому что ничего не осталось. Их стоны сплелись в один звук, словно две партии в странном музыкальном дуэте – высокий, резкий вздох Грини и протяжный, почти театральный стон Кляпы, в котором было что—то неожиданно комичное. Он вырвался из её горла с такой интонацией, будто она одновременно переживала кульминацию и комментировала собственное выступление: немного растянуто, на выдохе, с хрипотцой, напоминающей фальцетную пародию на оперу. Это был стон женщины, которой и правда хорошо, но которая всё равно не может не добавить перца. Гриня едва не захихикал сквозь собственное облегчение – но в том, как она звучала, не было ни пошлости, ни стыда. Это был стиль. Подпись. Словно стон сказала: «Да, это сделала я. И да, именно так».

И долго не двигались. Только тяжело дышали, как будто в этой тишине ещё звучала музыка, которую никто не хотел прерывать.

Вначале Валентина вернула контроль над своими пальцами. Они подёрнулись где—то на уровне коленей, как будто кто—то включил питание в полуразряженный контур. Затем – дыхание. Рваное, нечёткое, как после марафона во сне. Валентина поняла, что сидит. Причём не просто сидит – а сгорбившись, вжатая лбом в диван, который пах чем—то между телом и старым утюгом.

Пол под ней был холодным. Не просто прохладным, а обидно ледяным, как будто хотел сказать: «Добро пожаловать в реальность, гражданка». Колени дрожали. Сердце стучало – не в груди, а прямо в глотке, как будто хотело выйти через рот с заявлением на увольнение.

Сцена пронеслась у неё в голове не картинкой, а пачкой. Отрывки воспоминаний шли волнами: обрывки фраз, рваный ритм тел, звук голосов, сливающийся в неразборчивое многоголосие. Пошлости, которые она никогда бы не произнесла. Звуки, которые до сих пор вибрировали в мышцах. Каждый шепот. Каждое движение. Каждый раз, когда она поднималась и опускалась – и не в переносном смысле. Всё вспомнилось сразу. Всё разом.

Паника пришла позже. Сначала тело вернулось. Потом – разум. А уж за ними, как королева в промокших чулках, пришла паника. Она не швырнула двери, не закричала. Она просто медленно встала, как будто боялась, что пол обидится. Схватила платье, натянула его не глядя. Лифчик засунула подмышку. Трусики… где—то были. Потом – сумка, сапоги. Один – не тот. Второй – тоже.

Оглянулась. Гриня лежал на спине. Руки всё ещё были связаны, губы приоткрыты, взгляд – в потолок, как у человека, которому только что показали конец мира, но он не понял, смеяться ему или хлопать. Он не шевелился. Через секунду – голос, хрипловатый, удивлённый:

– Может, ты меня развяжешь?

Ответ пришёл не от Валентины, а откуда—то глубже – из того угла сознания, где ещё теплился голос Кляпы. Он звучал слабо, как остаточный ток после грозы, но в нём всё ещё хватало фирменного хрипловатого задора, чтобы пробить тишину. Это был её голос, прозвучавший последними силами, оставшимися у неё от контроля над телом Валентины – чуть сдавленно, но с прежней наглой интонацией, как у бармена, уставшего, но не утратившего ехидства:

– Ой, не спеши, герой. Полежи пока. Подумай о своём поведении. А если будешь хорошим мальчиком – в следующий раз разрешу говорить. Но не факт, что словами.

Пальто валялось на подлокотнике. Она схватила его, обмоталась как могла, и шагнула к двери. Табурет встретил её коленом. Боль пришла мгновенно. Словно даже мебель решила: «Ты не пройдёшь, пока не расплатишься».

Она дёрнула ручку, открыла дверь и вышла в коридор, оставив позади хлопок, звон и щелчок, с которыми закрываются не просто двери, а позорные главы в биографии. За её спиной осталась не просто квартира – место, где реальность потеряла тормоза.

На лестнице её качнуло. Перила спасли. Она вцепилась в них, как в смысл жизни. Металл был холодным. Слишком холодным. Прямым. Честным. Хотелось уткнуться в него лицом.

В ушах звенело. Не от громкости, а от пустоты. Всё внутри было как тишина в плохом отеле – некомфортная, густая, но твоя. В голове не было мыслей. Только один мерзкий, липкий фрагмент: «Теперь он точно запомнит меня. Только не как женщину. Как катастрофу. Как вселенский БДСМ—катаклизм, спущенный в его квартиру в форме девушки с дипломом и срывом».

Она шла. Каблук стучал по лестнице вразнобой. Пальто сползало. Платье перекрутилось. Трусики где—то застряли, возможно, в сумке. Возможно, на полу под диваном. Вернуться и забрать их? Никогда.

На улице её обдало ветром. Лицо горело. Шея – как от солнечного ожога. И всё тело зудело, как будто в него встроили память,