Лимеренция - Х. К. Долорес

Каждая страница заполнена аккуратным почерком, не имеющим ни малейшего сходства с каракулями Микки.

Итак, я понятия не имею, что это, но это не дневник Микки.

Неужели он убил кого-то еще и сохранил их дневник? Эта мысль окатывает меня, как ледяная вода. Адриан никогда не говорил, что Микки был его единственной добычей. Возможно, это было его фишкей. Красть их дневники. Хранить их как безделушки.

Ужасающая мысль, но я не могу ее полностью исключить, потому что это Адриан, и никто не хранит список покупок в потайном ящике.

Я прерывисто вздыхаю, еще раз прислушиваюсь к звуку приближающихся шагов и начинаю читать.

Глава восемнадцатая

мамочка злится на меня

папа слишком

я не знаю, что я сделал не так

я упал, мне было больно, и я заплакал

я не хочу быть здесь, внизу

здесь темно и страшно

Я смотрю на первую страницу, еще более озадаченная, чем когда-либо. Что за маленький ребенок написал это? По крайней мере, это звучит как обращение маленького ребенка, но ни в странице, ни в дневнике нет имени. Запись также не выглядит новой, чернила со временем выцвели.

Я перехожу к следующей странице.

Я не хотел сделать ничего плохого. Папа сказал, что я смутил их за ужином, и он вернул меня сюда. Я извинился перед ним, но он сказал, что решит, когда простит меня. Я хочу вернуться наверх.

Манжета на ноге болит. Кажется, у меня идет кровь. Я звал маму, но она не отвечала.

Пожалуйста, прости меня. Я не хочу быть здесь.

Мне жаль.

Мне жаль.

Я обещаю, мне действительно жаль.

Я не хотел испачкать свою новую рубашку.

Широко раскрыв глаза, я перехожу к следующей записи.

Не думаю, что мама и папа знают о моем дневнике. Я нашел ее в одной из картонных коробок здесь, внизу. Я пишу в нем, пока папа меня не выпустит. В прошлый раз, когда он это сделал, я подбежал к маме и попытался обнять ее, но она мне не позволила. Она сказала перестать плакать, или я вернусь.

Мне жаль.

Может быть, если я напишу здесь "Извини", мама с папой мне поверят.

Мне действительно, очень жаль. Я больше никогда не просплю.

Значит, это ребенок. Тот, который записал тревожный отчет о своих… наказаниях? Я продолжаю читать.

Я знаю, что на этот раз я сделал не так. Я очень старался быть хорошим. Я, правда, старался. Мама пригласила меня на чай к мистеру и миссис Коста, чтобы я мог поиграть с Мигелем.

Ему столько же лет, сколько и мне. Я спросил его, запирают ли его родители в подвале, когда он совершает что-то плохое, но он не понял, о чем я говорю.

Мигель рассказал мистеру и миссис Коста, которые рассказали маме, которая очень рассердилась на меня, когда мы вернулись домой.

Мне жаль.

Она сказала, что я смогу выйти, когда научусь держать рот на замке.

Мне действительно жаль.

Отныне я буду хорошим.

Ужас охватывает меня.

Есть еще несколько подобных записей. Письменные извинения и обещания вести себя хорошо — и все это за, казалось бы, невинные ошибки. Плач. Выражение страха. Разговоры без разрешения. Уронил бутылку дорогого виски. Забыл о хороших манерах в присутствии компании.

И каждая ошибка, кажется, заслуживает одного и того же наказания: быть запертым в подвале. К записям не прикреплены даты, но когда я добираюсь до последней страницы, я могу сказать, что прошло значительное количество времени. Здесь автор намного старше.

Отец уже давно не загонял меня в подвал, и сегодняшняя ночь будет последней. Я знаю это так же хорошо, как и он. Ранее, когда он попытался силой стащить меня с лестницы, я чуть не одолел его.

И на мгновение в его глазах появился неподдельный страх. Секунда, когда он понял, что я больше не маленький ребенок, бесконечно цепляющийся за непостоянную любовь своих родителей. Я почти мужчина, ростом с него.

Я продолжаю проигрывать панику на его лице. Если бы я мог повернуть время вспять и насладиться его ужасом еще немного, я бы это сделал. Я думаю, что, возможно, это самое большое удовольствие, которое я получил от его присутствия за последние годы.

И это почти оправдывает все это испытание.

Моя лодыжка онемела давным-давно, хотя всякий раз, когда я двигаю ногой, она все еще вызывает стреляющую боль. Я сказал маме, что в цепочке нет необходимости, но после инцидента с отцом, полагаю, я не могу винить ее за беспокойство.

Однако она почти полчаса спорила с ним о том, действительно ли необходим поход в подвал. Даже сейчас она говорит ему, что моя четверка с плюсом за работу по "Грозовому перевалу" — результат моих проблем со сном в последнее время, а не признак того, что я начинаю лениться выполнять школьные задания.

Я хотел бы сказать, что ценю, что она встала на мою защиту, но знаю, что это не продиктовано каким-либо материнским инстинктом или чувством вины.

Она делает это, потому что чувствует те же перемены, что и Отец. Она знает, что я становлюсь старше, и однажды, она больше не сможет контролировать меня.

Никто этого не сделает.

Срань господня.

В моей голове крутится бесконечный список вопросов. Был ли прав владелец дневника? Был ли это его последний поход в подвал, или ему просто не хватило места для записи будущих?

И, что более важно, почему у Адриана это есть?

Он не похож на дневник Микки, описывающий повседневную рутину выпускного класса.

Это изображение жестокого обращения. Невинный ребенок, запертый в темноте, его нога скована до крови, вероятно, со шрамами…

О Боже мой.

— Я вижу, рыться в моих вещах — это твоя привычка, — холодный голос разносится по комнате, и я роняю дневник Адриана, — как будто он сделан из азотной кислоты.

Тело напрягается, сердце бешено колотится, я поворачиваюсь к нему лицом и говорю:

— Адриан. — Как будто это не я стою здесь, живое воплощение оленя в свете фар, и мне нечего добавить. — Я могу…

Объяснить.

Это слово замирает у меня на губах в тот момент, когда я вижу его лицо.

Потому что гнев Адриана не слышен — его ощущают.

Это в напряжении его плеч. В твердости его челюсти. В сужении его глаз. Он прислоняется к дверному косяку, небрежно скрестив руки, но от него исходит столько ледяной ярости, что, клянусь, температура в комнате падает на десять градусов.