Память тела - Михаил Наумович Эпштейн

бьёт током. Хотя я давно уже в студии, я никогда так лично не воспринимал ничьей работы. Это магия: через меня проносятся ваши образы, метафоры, например «сосудистая система листа» или «бабочка смотрела в упор своими глазастыми крыльями». Я сам начинаю так видеть мир – сквозь ваши призмы. Но дело даже не в отдельных образах, а в том, что сквозь ваши тексты течёт время, кровь… как будто у нас общая кровеносная система. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Да, – сказала она, и ему показалось, что она чуть наклонилась вперёд. – У меня часто бывает такое чувство, что я пишу именно для вас. И в вашей прозе, и в вас самом есть то, что меня понимает и принимает. Если бы в студии никого не было, я бы всё равно приходила, потому что именно ваш разбор так много для меня значит. Вы читаете вслух то, что я написала, – и для меня это приобретает новый смысл, как будто я начинаю понимать, что хотела и не могла выразить. Мне кажется, вы могли бы продолжать и заканчивать эти коротенькие истории гораздо лучше меня. Я знаю, им не хватает дыхания.

– Об этом я и хотел вам сказать. Вы спрашиваете о «призвании». Но ведь призвание – это не какая-то абстрактная вещь. Это зов – к чему-то, к кому-то. Я знаю, что ваша проза меня к чему-то призывает, ускоряет ритм моего существования. Я не могу поручиться за массовую аудиторию, за тысячи читателей – да и бог с ними. Я давно уже понял, что литература – это личное дело писателя и читателя, и если она их сближает, то она выполняет своё призвание. Читатель – это соавтор, а в нашем с вами случае это может стать реальным творческим процессом. Мне действительно часто хочется дописывать ваши рассказы, соединять их в циклы, в повесть или даже в роман. Мне хочется стать соединительной тканью ваших текстов. Сосудистой системой ваших листочков.

– Боже, – сказала она, – мы могли бы писать вместе?!

– Да, и скажу вам откровенно, мне об этом давно думается… Как мы сидим рядом за большим письменным столом. Делимся идеями, образами, строим долгий сюжет. Вырастает роман, целая книга. Ведь почему тексты порой выглядят обрывистыми? Сам человек – обрывист, неполон. Ему нужен другой, с кем он составил бы целое. Поэтам нужна муза. Или любовь. Писательство – это поиск другого. Кто-то заметил, что Беатриче и Лаура были, по сути, соавторами тех произведений, которые Данте и Петрарка им посвятили. Они их вдохновляли, подсказывали нужные слова, стояли у них за плечом… А теперь представьте, что эта метафора воплощается, что мужчина и женщина, как слитное существо, творят совместно. Простите мне эти, может быть, слишком возвышенные слова, но мне кажется, высокого слишком мало в нашей жизни и оно имеет право быть с нами, между нами, если мы достойны того…

Он вдруг увидел, что с её лицом происходит что-то странное. Оно как будто распадалось на части и пыталось себя собрать. Она плакала, сдерживала себя и не могла сдержаться. Он наклонился к её лицу и стал своим лицом вытирать её слёзы. Щекой вытирал её мокрую щёку. Лбом вытирал глаза.

– Простите, – сказала она. – Я больше не буду. Мы будем писать вместе. Соединим пальцы. Вот так. – Она протянула руку и переплела его пальцы со своими. – Мы будем сидеть за большим столом, читать друг друга и делиться историями и фантазиями. У меня за жизнь скопилось столько нерассказанных историй… А ещё больше невоплощённых фантазий…

Они шли по ночному городу, сцепившись пальцами и касаясь друг друга плечами.

– Знаешь, – сказала она, – у меня есть на-бор из двух ручек. Привезла из Италии. С голубой подсветкой. Для ночной работы. Я проснусь и что-нибудь напишу, чтобы тебя не будить.

– Буди меня, пожалуйста, – сказал он. – Я хочу смотреть через твоё плечо.

* * *

Тридцать лет спустя, когда его уже не стало, она разбирала старые бумаги – и нашла черновик его письма, обращённого к ней за несколько дней до той памятной встречи в ресторане, с которой началась их общая жизнь. Ей стало не по себе: что нового может открыться в прошлом?

…Важно, чтобы даже в большой прозе был нервный ритм, чтобы читатель чувствовал себя наедине с автором, доверял ему и позволял вести за собой в неизвестное. Что для этого нужно? Чтобы мы были вместе. Чтобы, обнявшись, мы сливались и растворялись друг в друге, переживая счастливый миг двуполого зверя, с двумя спинами и сросшейся грудью, переплетёнными конечностями, единым лоном. А потом, разлепившись, долго смотрели друг другу в глаза и ловили там блёстки затихающего блаженства и шептали всякие глупости, нежности, шалости, путались друг в друге, ещё не умея расплестись и стать отдельными существами.

И тогда мы напишем книгу, которая охватит целую эпоху и станет нашим вкладом в большую литературу, которой Вы всем сердцем хотите служить… А потом мы сможем написать ещё много книг. Их будут читать, изучать, переводить на другие языки…

Что для этого нужно? Чтобы это продолжалось каждую ночь. Чтобы мы истязали друг друга этим блаженством. А потом мы будем бродить по улицам, наблюдать толпу и человеческие страсти – и тем острее ощущать то горячее месиво, в которое мы только что окунались, становясь одним существом. Нет связи прочнее, чем эта зыбь, в которую мы бросаемся с двух берегов и тонем вместе, топим друг друга. Вот идут два человека, но они связаны пуповиной, они несут друг друга в себе и слегка покачиваются от этой переполняющей ноши.

А иногда мы будем уезжать в домик на берегу озера. Одна комната – кабинет с большим письменным столом, другая – спальня. И я буду опять и опять погружаться в Вас, до изнеможения, до бессвязного бреда, потому что во мне неиссякаем тот источник, который рвётся наружу при взгляде на Вас, при одной только мысли о Вас. Во мне – стрелка компаса, всегда Вас ищущая. Она будет вонзаться и дрожать, вонзаясь. Сливаясь, мы будем плескаться в озере и расплёскивать его, чтобы оно качало нас. Мы будем говорить, и шептаться, и кричать обо всём на свете. Ваша речь – как блудливый ручеёк, который порой забывает, куда течёт, и блуждает по сторонам. А я буду прокладывать русло для Вашей речи. Мы будем говорить глазами, кожей, ладонями, и это будет нескончаемый разговор одного существа с самим собой…

Она читала и плакала.