Лимеренция - Х. К. Долорес

Она хихикает.

— О, это правда?

Я понимаю, что сейчас вступаю на опасную территорию, в дюйме от нанесения долговременного ущерба, который, не уверен, смогу исправить.

Что я должна делать, так это просто держать рот на замке и позволить ей сказать свое слово — точно так же, как я делала ранее сегодня вечером.

Точно так же, как я делала это каждый второй день своей жизни.

Почему только ей позволено наносить ущерб?

Почему я должна быть взрослой?

Даже сейчас, скрестив руки на груди и вызывающе вздернув подбородок, она легко входит в свою роль. Она может говорить все, что ей заблагорассудится, зная, что я та, кто спокойно все это переварит.

Я делаю глубокий вдох, многолетняя обида обжигает мне горло.

Не в этот раз.

— Вот это правильно, — говорю я ей, и удивление мелькает на ее лице. — Ты не можешь говорить об Адриане, как будто он просто еще один неудачник, провалявшийся на диване три месяца. Он не Эд. Он не Стив. Он не Джереми. И он определенно не Рик.

— Не смей говорить плохо о Рике. Он…

— Он кто? — Огрызаюсь я. — Халявщик? Алкоголик? Нагрузка на твои финансы? Я имею в виду, честно говоря, мам, ты смотришь на Рика так, будто он лично развесил звезды на небе, а я даже никогда не видела, чтобы он повесил гребаную картину на стену.

Она прочищает горло.

— Знаешь, я бы подумала, что ты относишься к нему с большим уважением, учитывая то, как он…

— Активизировался? — Я смеюсь. — Верно. Рик. Отчим года. Водит меня на рыбалку. Звонит, чтобы поболтать о том, как прошел день. Убеждается, что я вернусь домой к Рождеству. Дает отеческий совет. — Я постукиваю пальцем по подбородку, как будто размышляю. — О, подожди. Он не делает ничего из этого.

Она открывает рот.

А затем закрывает его.

— Я знаю, что мои стандарты в отношении отца довольно низкие, учитывая, что у меня никогда не было отца, но едва терпимое мое присутствие не считается, — продолжаю я. — Рику на меня наплевать, и он никогда не будет беспокоиться обо мне, что бы ты ни говорила мне или себе.

Наверное, не должно быть такого катарсиса видеть, как моя мать заметно вздрагивает от моих слов, но это так.

В кои-то веки я счастлива ранить ее так же глубоко, как она ранила меня.

— Это не… — Она яростно качает головой. Ее нижняя губа начинает дрожать. — Ты просто говоришь такие вещи. Ты просто хочешь меня расстроить. Ты не хочешь, чтобы я была счастлива. Ты никогда не хотела. Это никогда не должно касаться моего счастья.

— Всегда речь идет о твоем счастье! — Я кричу, а затем замолкаю, осознав, насколько я громкая. Уже тише я добавляю: — И ты ясно дала понять, что я причина, по которой ты несчастна. Ты винишь меня в том, что я не поступила в колледж. За то, что застряла в Мобиле. За то, что не нашла какого-нибудь милого белого воротничка, который наденет тебе кольцо на палец.

— Я никогда не винила тебя, — шмыгает носом она. — Я была той, кто ставил еду на стол и обеспечивал крышу над твоей головой. Я пожертвовала… Не то чтобы ты поблагодарила меня за это. Тебе никогда не будет достаточно того, что я делаю.

— Ничего из того, что я делаю, тебе никогда не бывает достаточно, — возражаю я. — Ты можешь говорить о самопожертвовании сколько угодно, но я та, кто всегда занимает второе место. Я имею в виду, ты позволила мне провести Рождество с незнакомцами, чтобы могла порезвиться в Калифорнии с Ральфом. Ты потратила свою зарплату на рождественский подарок для Эда. Ты сказала Стиву, что я твоя младшая сестра, просто чтобы удержать его рядом. — Длинный список обид, которые я накопила на свою мать, вываливается из меня в одночасье. — Ты была в восторге от Лайонсвуда, и не потому, что я попала в лучшую в мире школу-интернат, а потому, что ты наконец-то смогла прожить с Риком свою сказку без детей рядом девять месяцев в году. И сегодня вечером, когда я привела домой того, кто мне небезразличен, ты также пытаешься умалить это, но я не позволю тебе проецировать на меня свою дерьмовую удачу с мужчинами. — Я почти запыхалась, когда закончила.

Мама разражается слезами — ее главное оружие, — но они не вызывают у меня обычного чувства вины.

Во всяком случае, я испытываю облегчение.

И, вероятно, на десять фунтов легче теперь, когда я не пытаюсь похоронить проблемы, накопившиеся за восемнадцать лет, там, где их никто никогда не найдет.

Она все еще плачет, когда я понимаю, что мы провели здесь по меньшей мере десять минут, обсуждая это, что означает, что я оставила Адриана разбираться с Риком.

Я тяжело вздыхаю.

— Послушай… Сегодняшний вечер был насыщенным, и я уверена, Адриан интересуется, где я, так что мне пора возвращаться. Мы можем вернуться к этому как-нибудь в другой раз.

Наверное, никогда.

Моя рука почти касается дверной ручки, когда раздается мамин голос:

— Поппи.

Последнее слово всегда остается за ней.

Я неохотно оборачиваюсь.

Тушь растеклась по ее щекам, она говорит:

— Ты ошибаешься в одном. — Она вздергивает подбородок. — Мне дерьмово везло с мужчинами, это правда… Но то, что я сказала ранее? Это тоже правда. И ты можешь считать меня худшей матерью в мире, но я не хочу видеть твое сердце разбитым.

Я качаю головой.

— Я не собираюсь принимать это во внимание. Адриан не интрижка. Он заботится обо мне. Я забочусь о нем. У нас с ним есть будущее.

Странно так уверенно говорить об этом, когда через месяц или два я снова останусь одна.

— О, милая. — В ее водянистой улыбке нет ничего, кроме жалости. — Такие мужчины не попадают к таким девушкам, как мы. Им нравится заниматься с нами сексом. Им нравится встречаться с нами. Им нравится покупать нам красивые вещи. Они могут даже думать, что влюблены в нас, но в конце концов они женятся на женщине с более хорошей родословной. Кого-то, кого они смогут привести домой к своим семьям, похвастаться перед друзьями.

Я сглатываю комок, образовавшийся у меня в горле.

— Адриан не такой.

— Милая, они все такие.

— Не он. У нас есть история, — возражаю я. — Он хочет будущего. Он тот, кто добивается этого. Это он хочет, чтобы я поступила в Гарвард. Он хочет…

— Он