Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева

На столе затрезвонил телефон. Павел тут же сорвался с места, схватил трубку.

— Да!

На том конце провода о чём-то быстро заговорили. Павел слушал, всё больше и больше мрачнея. Борис молчал, задумавшись о своём.

С улицы раздавались голоса. Громко хохотала маленькая Лёлька, ей вторил заливистый смех Кирилла (судя по долетающим из сада звукам Кирилл изображал из себя лошадку, а его трёхлетняя дочь — отважную наездницу), кричали мальчишки — наверно, Ванька с Марком уже вернулись с речки — и в эту разномастную, пёструю какофонию звуков вплетался голос Маруси. Его Маруси. И Борису опять, как это иногда с ним бывало, стало страшно — страшно от одной мысли, что ничего этого с ним могло бы не быть. Ни сегодняшнего тёплого сентябрьского дня, пронизанного золотом бабьего лета, ни детского смеха, рассыпающегося звонкими бубенцами, ни верного друга рядом, ни двух женщин, взрослой и маленькой, которые и составляли его, Бориса, счастье. Наверно, незаслуженное, но другого у него не было.

* * *

Выздоравливал он медленно. Тяжело. С трудом выдёргивая себя из странного, незнакомого ему доселе состояния, похожего на медлительную, вязкую трясину. Оно хоть и не засасывало, но и не отпускало, крепко держало мягкими, пропахшими лекарствами подушками, приковывало тонкими шнурами капельницы, опутывало шуршанием белых халатов.

Первые дни после того, как Борис очнулся и с удивлением узнал, что провалялся где-то между жизнью и смертью две недели, он почти не вставал с постели. Хотя слово «вставал» вообще на том отрезке его жизни было неуместно. Он просыпался, казалось, только для того, чтобы через полчаса снова забыться, упасть в чёрный колодец сна, где не было ничего — ни адского пламени, что пугало его совсем недавно, ни родного голоса, который вёл туда, где брезжила узкая полоска света — ничего, кроме плотной темноты, в которой он чувствовал себя на удивление покойно и умиротворённо. Он разлеплял глаза, утыкался взглядом в настенные часы, равнодушно отмечал, что уже полдень или вечер, и снова падал в спасительный сон. Наверно, это было оттого, что врачи постоянно пичкали его снотворным, а, может, организм сам пытался таким образом восстановиться.

Но как бы то ни было, однажды он проснулся бодрым и полным сил, и ему сразу стало тесно в больничной палате. Подушка душила, матрас врезался пружинами в спину, а предложение молоденькой медсестрички: «может быть, утку, Борис Андреевич?» ужаснуло его до глубины души. Он тогда, наверно, впервые за много-много лет покраснел.

С того дня Борис пошёл на поправку.

Правда, Мельников, который курировал его лично, эйфории и нетерпения Бориса не разделял. Во время посещений хмурился, дотошно его осматривал, кривил тонкие губы, разглядывая результаты анализов, недоверчиво хмыкал, когда Борис пытался уверить его в том, что он абсолютно здоров. Больше всего Олега Станиславовича беспокоило даже не пулевое ранение — оно по мнению Мельникова заживало, как надо, — а рана на ноге, то, на что сам Борис не обращал почти никакого внимания.

— Кость задета. Даже непонятно, как вы, Борис Андреевич, с такой ногой вообще могли там, на станции, двигаться. Исключительно на чистом адреналине, иного объяснения у меня нет.

— Это плохо, что кость?

— Плохо, конечно. Как бы вообще на костылях ходить не пришлось.

Мысль о костылях страшила, но Борис отмахивался от неё, отгонял прочь, убеждая себя, что он справится. Должен справиться.

Хуже было другое.

Неизвестность. То, что ждало его за дверями больничной палаты. Что и кто.

Его навещали. Так или иначе отметились, наверно, все: мама, Пашка и Анна, само собой, Ника со своим Кириллом, Алина Темникова, Соня Васнецова (она вообще пришла не одна, а с целой делегацией от его сектора), похудевший после тюрьмы Величко, Саша Поляков с высокой девушкой, в которой Борис с удивлением узнал Веру Ледовскую. Заходил даже полковник, вернее, теперь уже генерал Островский, посидел у него молча минут пять, разглядывая свои руки, а потом, поднявшись и пожелав скорейшего выздоровления, вышел.

Многие приходили к Борису в те дни, очень многие. А она так ни разу и не заглянула.

И это тоже было правильно. Закономерно. И честно.

Другие могли врать, прикрываясь общими словами, фальшиво улыбаться (мы вас все ждём, Борис Андреевич, поправляйтесь!), делать вид, что ничего не случилось. Она — не могла. И именно то, что среди всей этой бесконечной вереницы гостей, её не было, говорило о многом. О том, что ничего не забыто. Что ничего не изменилось, потому что измениться не могло в принципе. Что груз прошлого по-прежнему тянет на дно. И места в новой жизни для него нет.

— Ну и напугал ты нас всех, Боря, — кажется, эта фраза стала у Павла дежурной. Он, если не начинал с неё каждый свой визит, то уж непременно вворачивал где-нибудь посередине разговора или в конце. — Геройствовать надумал не ко времени.

— Ну извини.

Борис исподтишка разглядывал друга. Пашка ещё больше осунулся, усталость въелась в него, вросла, на лбу залегла глубокая складка. Из рассказов Павла Борис знал, что тот мечется между станцией и общими делами в Башне, пытаясь разгрести то, что наворотил Ставицкий. Сколько ему времени остаётся для сна, и видится ли он с Анной — похоже, эти вопросы были риторическими, и задавать их сейчас, значило, резать по больному. Борис их и не задавал. Больше слушал друга или молчал вместе с ним, понимая, что Павел в эти короткие минуты отдыхает, переводит дух, черпает так необходимую ему энергию.

— …в общем, Боря, Мельников говорит, что ты уже почти здоров. Ну, то есть не почти, но этих коновалов слушать, вообще в перину врастёшь, — Павел отвёл взгляд в сторону, помолчал и наконец произнёс, словно бы в пустоту. — В общем, Борь, зашиваюсь я. Нужен ты мне. У Мельникова я тебя отбил, хоть и не без труда. Он тебя выписывает. Короче… вот.

И Павел положил перед Борисом документы: выписку, какой-то приказ и поверх этих бумаг пропуск. Стандартный пластиковый прямоугольник, с которого глядела на Бориса его жизнь. Новая жизнь.

Литвинов Борис Андреевич, глава административного сектора.

Сердце сжалось, и предательски, выдавая Бориса с головой, задрожали руки…

Павел потом не раз припоминал ему со смехом, какое в ту минуту у него было лицо. Да Борис и сам знал какое. Глупое у него было лицо. Ошарашенное. И… по-детски счастливое. Но именно этот пропуск был тогда для него важнее всего остального. Важней